Не пиво — диво…
Часто мне снится один и тот же сон: будто иду я по Львову и думаю, что это вовсе не сон, а самая настоящая явь. Чтобы убедиться, прикасаюсь к тротуару или к стенке дома, явно ощущая структуру камня. И говорю себе: «Вот видишь, ты чувствуешь стенку, брусчатку. В прошлый раз был сон, а сейчас нет». Просыпаюсь и долго не могу понять, где же я, на самом деле, нахожусь. Так длится уже более десяти лет. Иногда во сне львовские улицы соседствуют с иерусалимскими, хайфскими, тель-авивскими.
А недавно приснилось такое, что даже в холодный пот бросило. Будто стою я в начале улицы Академической. Будто надо мне на работу в редакцию идти. И вдруг вспоминаю: я ведь маму давно не видела, не звонила ей и, вообще, живу сама по себе. Странно, почему я так долго оторвана от мамы, вроде как забыла про нее. И мне так совестно стало, так неловко, нехорошо. Думаю, надо обязательно зайти к ней на улицу Брюллова, дом 8, объясниться, извиниться. И тут я проснулась, все еще испытывая мучительное, непонятное чувство. Лишь минуты через две до меня дошло, что я в Израиле, а мама уже четверть века покоится на Лычаковском кладбище во Львове.
Наверное, многих из нас хоть немного да гложет чувство вины перед мамой. Возможно, мы недодали своей маме тепла, недооценили ее жертвенную заботу или бездумно ранили ее. Порой спохватываемся, когда уже поздно. Немало тревог приносили своей маме и мы с братом. Одно утешает меня: я успела порадовать маму приятным сюрпризом, написав о ней очерк под названием «Фамильные драгоценности». Очерк опубликовали не где-нибудь, а в Москве, в газете «Красная звезда», известной и популярной в СССР. Затем в числе лучших материалов 1977-го года он вошел в книгу серии «Библиотека «Красной звезды», и даже был проиллюстрирован графическими рисунками. А ведь во Львове мои «Фамильные драгоценности» забраковали, не хотели печатать.
* * *
Новоиспеченную рукопись перво-наперво я отнесла в областную газету «Львовская правда». Заместитель редактора, мой давний знакомый, не раз бывавший у нас дома и хорошо знавший мою маму, пробежал глазами рукопись и отложил ее в сторону.
— Не пойдет.
— Почему?
— Потому.
— Это не ответ. Объясни толком.
Зам. редактора замялся.
— Понимаешь… нескромно о своей матери писать, не этично.
Вот те раз! И тут я напомнила заму слова известной песни «С чего начинается Родина». — «А может, она начинается с той песни, что пела нам мать…»
— Недавно Белла Ахмадулина, например, написала большую поэму «Моя родословная».
— Но ты же не Ахмадулина. Нашла с кем себя сравнивать. Извини, мне сейчас некогда, дел по горло.
Несолоно хлебавши, побрела я домой. Постояв с минуту на автобусной остановке, решила идти пешком. Меня душили слезы. Обидно. Ведь я принесла в редакцию не скороспелый репортаж, а выношенный, можно сказать, выстраданный материал. Ведь не о фамильных бриллиантах шла речь — о других ценностях.
В ту пору я работала в газете Прикарпатского военного округа. В нашей редакции часто бывал журналист и писатель Аркадий Пинчук. Автор довольно интересных книг, он был членом Союза писателей и работал собственным корреспондентом газеты «Красная звезда». Как-то пришлось к слову, и я рассказала Аркадию о своем неудачном визите во «Львовскую правду».
— Покажи-ка мне этот очерк, — попросил Аркадий.
Он внимательно прочитал рукопись и, недолго думая, положил ее в свою папку.
— В Москву отправлю. Не возражаешь?
Недели через две «Фамильные драгоценности» увидели свет во всесоюзной газете. Вот уж поистине нет худа без добра.
Мамины знакомые поздравляли ее. Звонили из завода кинескопов, откуда мама ушла на пенсию. Звонили из других городов. Мама радовалась не столько самому очерку, сколько тому, что автор его — ее дочь. Пожалуй, ничто так не согревает материнское сердце, как внимание детей, а главное, понимание. Помню, маме приятна была любая безделушка, которую мы с братом дарили ей на праздники. Она часто повторяла поговорку: «Не пиво — диво, честь дорога». И вот сейчас я думаю об этом в своей израильской квартире, где мама приходит в мои сны. Газетная вырезка из «Красной звезды» потерялась. А книжка сохранилась. Сейчас, наверное, я бы написала тот очерк иначе, с позиции нового времени. Но тогда были другие времена, да и нравы, ясное дело, другие. И все же… все же не все ценности переоцениваются, не все подвластно изменчивым политическим ветрам. Вряд ли стоит переписывать, скажем, такие строки.
По телевизору показывали фильм про войну. И был там такой эпизод. Сельские женщины собрались в натопленной избе. Кто-то получил с фронта похоронку, кто-то давно считал себя вдовой. Вдруг одна из них, выйдя на середину, с нарочитой лихостью запела частушку, которая заканчивалась словами:
Я и лошадь, я и бык,
Я и баба, и мужик.
Глаза мамы наполнились слезами. «Это про нас», — почти шепотом сказала она.
Осмысливая сохранившиеся в памяти события детства, я вспоминаю, как она — жена офицера, быстро научилась колоть дрова, запрягать лошадей, чинить крышу… Однажды мама возвратилась домой верхом на лошади. На ней была новенькая телогрейка и стеганые ватные брюки.
— В МТС выдали Ну как? Сидит костюмчик? — улыбнулась она, одергивая телогрейку. — Теперь нам не страшен серый волк. — Наскоро перекусив, мама сказала, что торопится в колхоз.
Жили мы тогда в Башкирии в эвакуации. В суровые уральские морозы, в метели этот ватный костюм здорово выручал ее. Она много ездила по селам, колхозам. Все для фронта, все для победы — это было главной заботой тыла. Это было и ее главной заботой.
Стеганые ватные брюки и после войны хранились у нас в шкафу как реликвия, как овеществленная память о роковых сороковых, о трудовом фронте. Рука не поднималась выбросить их. По-моему, какой-то студент-историк отнес их в музей. Что ж, там им и место.
Часто мама вспоминала и о другом своем наряде — праздничном и будничном. Это перетянутая портупеей гимнастерка комсомолки 20-х годов. Мама очень любила ее и носила с особым достоинством. Удивительное это племя — комсомольцы 20-х годов, племя энтузиастов — строителей «светлого будущего».
…Как и у многих моих сверстников, отец с войны не вернулся. Он погиб под Харьковом. Маме по-прежнему приходилось быть «и бабой, и мужиком». На руках у нее осталось двое детей и беспомощная старушка — наша бабушка. В трудные годы люди старались держаться ближе друг к другу, чтобы легче переносить горе и невзгоды. Возможно, поэтому у наших родителей выработались такие черты, как участливость, отзывчивость, непринужденная общительность. Они легко заводят доверительные беседы с незнакомыми, охотно дают советы, предлагают свою помощь. Молодые порой иронизируют над такой общительностью, считая ее ненужной и навязчивой.
Помню, наш дом всегда был открыт для людей. А после войны он прямо походил на общежитие. Разговорилась в автобусе мама с одной женщиной. Узнала, что та вернулась из эвакуации, а дом ее разрушен. Муж погиб на фронте. Она одна-одинешенька. И случайная попутчица поселилась у нас, прожив до тех пор, пока не устроилась на работу и не получила жилье. Однажды мама привела домой девочку-подростка. После войны по улицам городов бродило немало беспризорных сирот. Долго отмывала девочку в ванной, чесала волосы густым гребешком и смазывала их керосином — единственным тогда средством против вшей. Мама перешила на ее хрупкую фигурку несколько своих платьев, а ее грязное тряпье сожгла в печке. Девочка жила у нас, пока мама не устроила ее в ремесленное училище, при котором было общежитие.
Отзывчивость, участливость — нет, это не вторая натура, а самая что ни на есть первая натура мамы, нечто само собой разумеющееся.
Нередко эти качества вызывали ответные добрые чувства. Они-то и породнили нас с семьей Косык из села Любень Великий. Это очень трогательная история.
Август 1944 года. Львов освобожден от фашистских войск. Мама, бабушка и я с братом вернулись во Львов из эвакуации. До войны мы жили на улице Супинского — ныне Коцюбинского. Квартиру нашу заняли какие-то люди, и мы поселились на улице Зеленой в доме 45. На первом этаже дома располагалось воинское подразделение, а во дворе размещались гаражи. Помню, по улицам понуро брели колоны военнопленных немцев. Вид у них был жалкий. Я, шестилетняя девочка, почему-то не чувствовала к ним ненависти, хотя знала, что немцы убили моего отца и расстреляли тетю с ее маленьким сынишкой. На Западную Украину из Сибири и Урала стало прибывать промышленное оборудование для восстановления и строительства фабрик и заводов. Для разгрузки вагонов требовались крепкие мужчины. Они получали бронь — освобождение от призыва в Красную Армию, а значит, и от фронта. Ведь война еще продолжалась. Маме поручили организацию разгрузки прибывающего оборудования. К ней как-то подошла беременная женщина, одетая по-сельски. За ее подол держался мальчонка.
— Пани, говорят, вы грузчиков набираете. Возьмите моего мужа на работу. Не может он сейчас в армию идти. Мне рожать скоро. Сынок вон совсем маленький. Родители старые и больные. Помогите, пани. Вдруг убьют его на войне, что мне тогда делать?
Мама посмотрела на живот женщины, на мальчонку, который боязливо поглядывал из-за юбки.
— Как зовут вашего мужа?
— Грыцько, Григорий Косык.
— Пусть приходит.
В повседневных хлопотах этот эпизод быстро забылся.
Прошло несколько лет. Мама отдыхала в санатории Любень Великий. Увидев женщину, продающую сметану, спросила:
— Почем баночка?
— Для вас, пани, задурно.
— Интересно, почему же для меня даром?
— Грыцька Косыка помните? Я его жена, Зоня меня зовут.
Женщины заохали, заахали, обнялись, расцеловались и почему-то расплакались. Зоня Косык пригласила маму в свою хату. Там бегала маленькая девочка Кася, шустрая, крепенькая.
— Дочка моя — Катерина. Помните, она тогда в животе была. А вот сынок Михайло. Глядите, какой казак.
Зоня работала в колхозе, а Григорий Косык так и остался грузчиком на железной дороге. Каждое утро он ездил поездом на работу во Львов. Мама пригласила Зоню вместе с детьми к нам в гости. Женщины подружились. Эту дружбу они пронесли через всю жизнь. Удивительно: они были как сестры — еврейка, коммунистка, активистка и простая сельская женщина галичанка, разумеется, верующая. Они всегда находили общий язык, общие темы. Видно, нечто общечеловеческое объединяло их.
Мама водила Зоню по львовским врачам, когда та хворала. Она помогала ее детям, потом внукам. Я часто проводила в селе летние каникулы, впитывая народные обычаи и полюбившийся мне галицкий диалект. Записывала народные песни, которые поют только в этих краях. Любила приезжать в село на Рождество, когда по хатам ходили «цари» (ряженные), любила «зелени свята», когда в пруду рвали пахучий шавар, похожий на камыш. Многие сельские ребята стали моими друзьями. Они часто гостили в нашей львовской квартире. Когда Кася училась во львовском техникуме легкой промышленности, она жила у нас. Зоня умерла рано, не дожив и до шестидесяти лет. Ушел из жизни Григорий Косык. Не стало моей мамы. «Иных уж нет, а те далече…» Но остались добрые чувства, остались светлые воспоминания, которые надо передавать и детям, и внукам.
Историю дружбы с семьей Косык я не включила в очерк «Фамильные драгоценности» из определенных соображений. Эпизод приема на работу Григория Косык могли бы расценить двояко. В западной Украине в те годы далеко не все считали советскую армию своей, не все хотели воевать в ее рядах. И в том, что мама, пожалев беременную женщину, уважив ее просьбу, освободила ее мужа от армии, могли узреть нечто крамольное.
Не упоминалось в очерке и о других случаях. Собственно, многое мне было не известно. Уже потом старший брат Феликс расскажет то, что от меня скрывали.
После войны мама была уполномоченной по организации государственного займа. Государство брало взаймы у людей деньги, выдавая на руки облигации. Помню, у нас дома хранилось много таких облигаций. Пожелтевшие, потрепанные они гасились уже после смерти мамы. Коммунистов не только обязывали подписываться на заем, но и участвовать в этой кампании. Мама разъезжала по селам львовской области, чтобы проводить среди населения этот самый государственный заем. Однажды на проселочной дороге подводу, на которой она ехала, остановили вышедшие из леса вооруженные люди.
— Кто такие? Куда едете? Зачем?
Один из лесных вояк, посмотрев на маму, сказал своим товарищам:
— Эту пани не трогайте. Она добра жинка.
Не раз селяне, у которых останавливалась мама на ночлег, будили ее среди ночи.
— Пани, тикайте. Сховайтесь в стодоли.
В обкоме партии недоумевали:
— Товарищ Агафонова, уже убили трех наших уполномоченных. Как вам удается сухой из воды выходить? Вы что, в рубашке родились, Мария Исааковна?
Странно, очень странно…
Для нее самой было загадкой, почему ее не трогают на лесных дорогах, почему предупреждают о ночных налетах бендеровцев. Может, среди подчиненных ей грузчиков были родственники «лесных братьев»? Кто знает. Рожденная в еврейской семье, выросшая в еврейском местечке в Белоруссии, мама свято верила в идеалы коммунизма и светлое будущее всего человечества. После каждого съезда КПСС она говорила: «Вот видите, какие мудрые решения приняла партия. Жить станет лучше. Верить надо». Когда вовсю шумело раздутое дело «врачей-отравителей», маму без всяких объяснений сняли с должности заместителя председателя швейной артели, где она, к тому же, была парторгом. За что? Почему? «Кадровая политика» — туманно отвечали ей официальные лица. А неофициальные лица по-дружески советовали снять розовые очки и заглянуть в пятую графу своей анкеты. Кто по национальности отравители товарища Сталина? То-то и оно.
Проглотив обиду, мама пошла в рабочие на завод кинескопов, продолжая верить родной коммунистической партии.
Хрущев… Брежнев… Снят со всех пьедесталов — цементных и идеологических — дорогой товарищ Сталин. Вовсю народ шпарил политические анекдоты, и не только на кухнях. В редакции мы открыто распевали куплеты:
Прошла зима, минуло лето,
Спасибо партии за это.
Редактор окружной военной газеты, где я работала, просил нас: «Вы поосторожней с этими анекдотами и песенками. Хоть сейчас не 37-й год, но все же…» Хороший он был человек — Дмитрий Павлович Власов. Возвращаясь с очередного съезда партии или заседания политуправления округа, он, как полагается, передавал нам очередные ц.у. (ценные указания). Видя наши иронично-постные физиономии, редактор, как бы оправдываясь, пояснял:
— Братья и сестры, я вас понимаю. Но поймите и вы меня. Это то самое «гэ», без которого газете не обойтись. Для читателя пишем другие материалы — интересные, острые. А для начальства — вот это «гэ». Иначе с меня голову снимут, и всем не поздоровится.
Нам не хотелось, чтобы с хорошего человека «снимали голову», мы благодарны были ему за понимание и искренность. Да и самим не хотелось оказаться безработными. Вот и играли в навязанные нам идеологические игры. Мама же моя все принимала за чистую монету. Она так и не успела разочароваться, разувериться в дорогих ее сердцу идеалах коммунизма, не утратив мечты о светлом будущем.
В последний путь ее провожали всем миром. Прощание проходило в клубе ЖЭКа. Разные люди, знакомые мне и незнакомые, приносили цветы, стояли в почетном траурном карауле. Приехали проститься с мамой дети и внуки Зони и Григория Косык. Люди говорили об ее отзывчивости, открытости, готовности прийти на помощь. Кто-то сказал: «Хоть Мария Исааковна была человеком нерелигиозным, она всегда следовала библейской заповеди: «возлюби ближнего как самого себя».
Похоронили маму на Лычаковском кладбище рядом с могилой ее мамы — нашей бабушки Песи Голод. Так она пожелала. И меня утешает, что мы с братом Феликсом выполнили ее последнюю просьбу.
В 2004 году во Львове вышла книга «Мост через Лету», описывающая нашу родословную. Автор ее — моя кузина Мария Алюзман, живущая ныне в Америке. И есть в этой книге немало теплых слов о моей маме Марии Агафоновой, в девичестве Голод.
14 февраля 2007 года маме исполнилось бы 100 лет.
Время от времени она приходит в мои сны. Однажды приснилось, что она подсела ко мне на скамейку в парке, возникнув неизвестно откуда. Я прильнула к ней, погладила по щеке, ощутив тепло и мягкость кожи, и вздохнула: «Мне так трудно, мама, так трудно, просто сил нет». «Знаю, все знаю» — ответила мама спокойно и печально. Потом исчезла, растворившись в пространстве.
Может, она и впрямь все знает. Может, своим наднебесным оком читает эти строки и думает: «Что ж, не пиво — диво…»