В том году в Иерусалиме…
Под крышей отеля РАМ
Это сейчас в Иерусалиме великолепный большой автовокзал с современным оснащением, а рядом с ним прекрасный отель с окнами, отдающими голубизной. А в 1995 году, когда мы приехали в Израиль, на этом месте стояла захудалая автостанция, тесная и невзрачная. И отель, он тогда назывался РАМ, был отнюдь не пятизвездочным. Впрочем, назвать сие заведение отелем можно лишь с большой натяжкой. Оно походило, скорее всего, на общагу или коммуналку с общей кухней на каждом этаже. Правда, что касается «удобств», то их не обобществили. Ванная, душ, туалет имелись в каждом номере.
В этой общаге мы прокантовались первые восемь месяцев нашего пребывания на земле обетованной, надеясь на получение государственной квартиры. Собственно, все обитатели РАМа имели право на социальное жилье, так как относились к слабым слоям населения. РАМ населяли пенсионеры, матери-одиночки, инвалиды. Порой они застревали в этом «отеле» на несколько месяцев и не потому, что им шибко нравилось здесь или не предлагали квартир, просто многие не хотели уезжать из Иерусалима. Ведь социальное жилье давали, как правило, в других городах или в маленьких городках.
Пребывание в РАМе по многим причинам до сих пор будоражит мою душу. Живя здесь, я впервые вдохнула воздух святого Иерусалима, ощутила магию этих мест, поразилась волшебству ночного города, когда Иерусалимские холмы покрываются сказочной россыпью огней. В 30-ти минутах ходьбы от гостиницы находился Старый город, окруженный древними стенами, внутри которых — Храм Гроба Господня, могила Царя Давида, Стена плача и другие вечные святыни. Здесь можно было отойти душой, поплакать, вспомнить прошлое, подумать о будущем.
Наша общага будила интерес собранием колоритных личностей, необычных судеб. Взять, к примеру, нашего соседа по этажу.
Кто есть кто
Когда мы поселялись в РАМ, у входа в гостиницу нас встретил некий Нюма. Крепкий, спортивного телосложения, он взялся выгружать наши вещи из машины и затаскивать их в номер. Потом мы узнали, что Нюма — знаменитость «республики РАМ». Он изобретательно, смачно и очень громко матерился, чем приводил в шок тихих русско-еврейских старушек.
— Нюма, как можно так выражаться?! Вы же еврей! — кудкудахтали старушки.
— А что, разве еврей не человек? — озадачивал Нюма бабушек своим ответом и гордо добавлял: Я русский еврей!
Иногда Нюма выдавал на-гора такие забавные изречения, что мне тот час хотелось их записать. Но не всегда под рукой оказывались ручка и блокнот. И все же я попробую воспроизвести некоторые его фразы. «Когда я приехал в Израиль, я не знал иврита, но зато я хорошо знал все остальное».
«Вчера один пейсатый папаша нацепил на меня кипу. Я не верующий вообще-то. Но я верю во все человеческое».
«Деточка, кофе хотите? Сам я не пью ни кофе, ни чай. Я пью водку и коньяк. Остальное покупаю для гостей».
Очевидно, из-за этих любимых напитков Нюма всегда был изрядно поддатый.
В юности Нюма закончил мореходку. Он избороздил все моря и океаны, плавал на подводной лодке. Во время известного Карибского кризиса их подводка несколько месяцев околачивалась у берегов Кубы в полной боевой готовности. О своих морских похождениях Нюма рассказывал интересно, забавно, упоенно, с разными шутками-прибаутками. Он говорил, что несколько лет провел то ли в голландской, то ли в финской тюрьме (а может, и в той, и в другой, его не поймешь). В тюрьму он попал то ли за контрабанду, то ли за мордобой (а может, и за то, и за другое).
Закордонную тюрягу Нюма хвалил, там хорошо кормили и условия вполне приличные. Словом, воспоминания остались отнюдь не мрачные. В прошлом Нюма занимался боксом, участвовал во флотских соревнованиях. Он сейчас время от времени махал кулаками, изображая боксерские приемы.
— Меня 22 года били по голове, переломали все ребра, часто трепали, как помойного кота. Но я выжил. И сейчас меня лучше не трогать.
Что правда, то правда, Нюму лучше не трогать. Однажды, придя к нам в комнату, Нюма потешил нас одной курьезной историей. Было ли так на самом деле, или рассказчик кое-что приврал, но излагал он эту историю с потрясающим артистизмом, хоть на эстраду его выпускай.
«Поселившись в этот забацанный РАМ, я сразу показал: кто есть кто. На кухне у меня украли кастрюлю с кукурузой. Эту кастрюлю мне подарили на олимовском складе. Подарок — понимаете? Первый подарок в Израиле! Недолго думая, я написал большими буквами записку и пришпандорил ее на кухне: «Господа-товарищи! Воровать нехорошо, даже, если вы очень любите кукурузу. Верните мне кастрюлю вместе с содержимым, иначе я буду выбрасывать все подряд, что увижу на плите».
Минул день. Никакой реакции. Все думали, что Нюма шуточки шутит. На другой день я беру все, что стоит на плите со всем, что там варится, и выбрасываю через окно. А вечером на моей двери появилась записка: «Нюма, скажи, какая у тебя была кастрюля, и сколько в ней было кукурузы. Мы скинемся и купим тебе десять таких кастрюль».
Однажды Нюма возвращался из учреждения национального страхования (на иврите — «битуах леуми»). Это нечто подобное советскому управлению социального обеспечения. По дороге он завернул на базар купить картошки. (На иврите «картошка» — «тапуах адама»). В его замороченной голове перепутались слова «битуах» и «тапуах», и, показывая на картошку, Нюма попросил продавца дать ему килограмм битуах леуми. Продавец разразился хохотом, через минуту умирал со смеха весь торговый ряд. И Нюме бесплатно отвалили полную сумку картофеля.
Нюма иногда стучался к нам в комнату, предлагая попробовать печеные яблоки или квашеную капусту собственного приготовления. Отменный кулинар, он любил угощать соседей своей стряпней, ожидая от них похвалы. Он умудрялся где-то ловить рыбу и варил уху, находил в иерусалимских лесах грибы и готовил из них свои кулинарные шедевры. Комната Нюмы была заставлена банками с солениями, которые соседствовали с музыкальным центром, видеоаппаратурой, электродуховкой и микроволновкой. Вообще-то в гостиничных комнатах запрещалось готовить пищу. Но Нюма говорил, что ему эти запреты до «лампочки Ильича».
Возраст Нюмы — где-то под 60 лет. Он получал пенсию, очевидно, по инвалидности. Кроме того, он подрабатывал по ремонту техники, находя применение своим умелым рукам. Его дочка и внуки жили где-то на палестинских территориях. Он говорил о них с любовью и нежностью и дарил дорогие подарки. Но жить он предпочитал отдельно, самостоятельно, как вольный казак.
Львица с Невского проспекта
Я просто поразилась, узнав, что соседка из номера напротив — Люба… попрошайка. Занятие свое она не считала зазорным и относилась к нему философски. «Я никого не граблю, не убиваю, — говорила она, — я вызываю у людей лучшие чувства: сострадание, милосердие». Меня она тоже агитировала заняться этим делом.
Каждое утро Люба напяливала на свои пышные формы спецодежду: полинялую синюю юбку, потрепанную кофтенку, кепочку, брала железную банку из-под консервов и отправлялась на работу. Она так и говорила: «Иду на работу».
У нее было определенное рабочее место на одной из центральных улиц Иерусалима, где она, тарахтя баночкой с шекелями, старалась вызвать у людей лучшие чувства. Возвращаясь с работы, Люба переодевалась в красивую одежду, причесывалась, брала пачку дорогих сигарет и заваривала самый лучший кофе самых престижных марок. Иногда она позволяла себе рюмочку коньяка, и тоже очень дорогого. Бывшая барменша из Питера, львица с Невского проспекта, разъезжавшая с шиком на машине «Волга», она вообще не признавала никакой дешевки.
Люба часто заходила к нам в номер порассуждать за жизнь и поучить нас уму-разуму. Она читала наизусть поэмы Пушкина, Лермонтова, пела арии из опер. Отец Любы был какой-то шишкой в области культуры и знался с известными артистами театра и кино, приобщая дочку к элитному питерскому обществу. Казалось бы, жизнь была прекрасной. Но вот произошла трагедия — погиб младший сын Любы, причем, случайно, нелепо. Отчасти Люба в этом винит себя.
С тех пор в ней что-то надломилось. Никто не узнавал прежней Любы. А судьба сыпала удары один за другим. Развод с мужем, нелады на работе… Все пошло наперекосяк.
Раньше Люба даже не помышляла о переселении в Израиль. Ей, вобравшей в себя русский дух, впитавшей ту особую питерскую атмосферу, Израиль казался во всех смыслах далеким и чужим. Но тут она почувствовала себя выброшенной на обочину, никому не нужной. И, злясь на весь мир, вспомнила о своей «пятой графе». После определенных свобод, появившихся в бывшем СССР, в воздухе уже витал еврейский философско-грустный вздох: «Надо ехать!» По России гуляла веселая частушка:
Надоело жить в Рязани
И плясать кадриль.
Делай, Ванька, обрезанье,
Едем в Израиль.
Будь что будет. Собрала Люба чемоданы и со старшим сыном подалась, как ей казалось, на край света.
В Израиле она пожелала жить только в столице, только в Иерусалиме. Вот и попала в РАМ. Платить за дорогое съемное жилье было не по карману. Сын, будучи способным парнем, поступил в Иерусалимский университет и жил в студенческом общежитии.
Врачи обнаружили у Любы кучу болячек, узрели проблемы с душевным здоровьем. Ей дали пособие по инвалидности, которого вполне хватало на самое необходимое. За гостиницу плата не взималась, газом, водой, электричеством жильцы пользовались даром.
Однако Люба решила, что лишняя копейка не помешает. Она не привыкла экономить, ограничивать себя в чем-либо. Вот и отправилась на «заработки». Ей даже нравилось нырять в иерусалимскую суету, когда мимо снует разный люд, съехавшийся со всех концов земли. Настойчиво тарахтя своей железной баночкой, она отнюдь не изображала из себя несчастную, а просто давала понять: нужны деньги, дескать, не скупись, бросай шекель, сам же потом будешь тешиться собственной добротой и милосердием.
Вообще-то в Израиле принято собирать разные пожертвования. На коробочках пишут, для какой цели собираются деньги, и выставляются эти емкости у касс магазинов, в банках, с ними ходят и по улице.
Не знаю, какую выручку приносила домой Люба, знаю только, что она помогала сыну-студенту, в котором души не чаяла и на которого возлагала большие надежды.
Когда мы покинули РАМ, связь с Любой порвалась. Да, собственно, нас ничего и не связывало. Но почему-то ее образ врезался в память своей необычностью, можно сказать, экзотичностью. Вот и рассказываю о ней.
Два бойца
Далеко не каждый желающий мог поселиться в отель РАМ. Сюда направляли лишь тех, кто в израильских службах, отвечающих за адаптацию репатриантов (олим хадашим), значился как «социальный случай». Таким ярко выраженным «социальным случаем» был Аркадий. В советском прошлом солдат-афганец, тяжело раненый в той непонятной войне, он приехал в Израиль калекой. Аркадий с трудом передвигался, да и то с помощью специальных приспособлений, с трудом говорил, мучительно открывая перекошенный рот и медленно ворочая языком.
Каждое утро Аркадий спускался в зал возле фойе, где с огромным усилием выполнял предписанные ему физические упражнения. Все удивлялись его упорству, воле, старались чаще общаться с ним, терпеливо выслушивая его невнятную речь. Аркадий упрямо хотел восстановить отнятое Афганом здоровье. Молодой, крепкого телосложения, он с невыразимой тоской смотрел вслед девушкам со стройными фигурками, обтянутыми джинсами. Социальные работники, ведущие прием по средам и пятницам, пытались подыскать Аркадию пару. Но, кажется, поиски были безуспешными. Чтобы как-то занять Аркадия, в социальной службе ему предложили работу: продавать автобусные карточки и лотерейные билеты. Невесть какая работа, но все же… Со своим товаром Аркадий располагался на улице Яфо рядом с отелем и автостанцией. А вокруг шумел-гудел Иерусалим, погруженный в свои повседневные заботы и глобальные проблемы.
Государство Израиль назначило инвалиду-афганцу хорошую пенсию. Он говорил, что денег у него достаточно, и он ни в чем не нуждается, было бы здоровье. Кроме того, Аркадию ежемесячно выделяли определенную сумму, чтобы он мог нанять человека по уходу за ним.
Аркадий взял себе в помощники пожилую женщину Фаню, живущую в том же отеле. Фаня тоже участник войны, но другой — войны с фашизмом. Она гордилась советскими боевыми наградами и непременно одевала их 9-го мая в день Победы и 12-го мая в день независимости Израиля. Энергичная и подвижная, Фаня ни минуты не сидела сложа руки. Она всегда куда-то бежала, куда-то спешила, не пропускала ни одного мероприятия в Иерусалимском клубе ветеранов второй мировой войны. То она идет на собрание, то на лекцию, то на какую-то встречу. На фронтах Великой Отечественной Фаня выхаживала раненых бойцов, вытаскивала их с поля боя под вражеским огнем. Навряд ли она предполагала тогда, что через полвека будет ухаживать за фронтовиком, который ей во внуки годится. Фаня готовила обеды для Аркадия, относила в стирку крупные вещи. В подвальном помещении гостиницы стояло несколько мощных стиральных машин, которые включались, когда бросишь в них пять шекелей. Мелочевку Аркадий приспособился стирать вручную, да и комнату старался убирать самостоятельно. Горничных в РАМе не держали.
Фаня куховарила творчески, с удовольствием. Мы удивлялись, как не надоедает ей по сто раз бегать с кастрюльками на кухню, что находилась в самом конце длинного коридора.
— Так это же хорошая физкультура, — бодро говорила она, — двигаться надо в нашем возрасте, бегом от радикулита и инфаркта. Иногда Фаня слишком увлекалась своей стряпней, и на кухне срабатывала пожарная сигнализация. По всем этажам и по всем комнатам местное радио орало по-русски голосом дежурного:
— Фаня с четвертого этажа! У вас горят блинчики! Или вы хотите, чтобы мы стали копчеными окороками?! Дети и внуки Фани жили в Иерусалиме. Желая быть поближе к ним, она отказывалась от предлагаемых министерством абсорбции квартир, которые находились в других городах.
…Разные люди с разными судьбами собрались под крышей олимовского отеля РАМ, ставшего для них первым причалом, первым домом на древней и новой родине. Израиль принимал всех своих блудных сынов и дочерей — здоровых и больных, молодых и старых, со светлой головой и затуманенным разумом. И как снова не вспомнить библейские пророчества:
Ибо будет день, когда стражи на горе Ефремовой провозгласят:
«Вставайте, и взойдем на Сион к Господу, Богу Нашему» <...> Вот Я приведу их из страны северной» и соберу их с краев земли; слепой и хромой, беременная и родильница вместе с ними, — великий сонм возвратится сюда.
(Иеремия, 31: 6, 8)
Рука сионистов
Неподалеку от гостиницы РАМ, ставшей нашим первым домом в Израиле, находилась организация, именуемая «Сионистский форум». В советской прессе, где я протрубила более 40 лет, само слово «сионистский» означало нечто враждебное, вражеское и звучало почти как ругательство. А тут спокойненько красовалась вывеска с тем «бранным» словом, и никого она не смущала.
Вспомнилась одна история. Я работала тогда во львовской областной комсомольско-молодежной газете. Главный редактор как-то показал мне брошюрку, в которой два университетских профессора клеймили сионизм, видя во многих наших бедах сионистскую руку.
— Надо написать рецензию. Сама понимаешь какую. Думаю, объяснять не надо.
Чего уж не понять — рецензия должна быть соответствующей. Почему именно меня редактор выбрал в авторы, нетрудно было догадаться.
Признаться, я тогда не очень разумела сути сионизма и считала себя не в праве бичевать то, чего толком не знаю. А может, подсознательно останавливал и голос крови — как-никак по материнской линии у меня родственная связь с сынами и дочерьми Сиона. Как же выкрутиться?
В редакцию заглянул один наш внештатный автор Станислав Деревянко. Он писал на исторические темы, где-то отыскивая интересные факты об истории Галиции. Вот и сейчас он принес уникальные снимки о закрытии реки Полтвы в центре Львова. Может, ему сплавить поручение редакции, — мелькнула мысль.
— Не возьмешься ли прорецензировать сей труд?
Стасик взял брошюру, повертел ее в руках, скептически пролистал страницы.
— Конечно же, вам надо похвалить авторов и раздолбать, разбомбить сионистов. Нет, дорогуша, даже не проси. Не стану я поднимать руку на евреев и никому не советую. Почему? Ты Библию когда-нибудь читала?
И Стасик, четко выговаривая слова, произнес:
— «В то время говорит Господь, Я буду Богом всем племенам Израилевым, а они будут Моим народом. Так говорит Господь: Народ, уцелевший от меча, нашел милость в пустыне»… Если не ошибаюсь, это первые стихи главы 31 Еремии. Ну да, вы ведь атеисты, причем воинствующие, Библию не признаете. Но все-таки посуди сама: сколько древних племен и народов исчезло с лица земли. Где великие римляне? Нет их. Где египтяне — потомки могучих фараонов? Тоже нет. Я не говорю уж о разных там печенегах и варягах. А евреи не исчезают. Они, как появились пять тысяч лет тому назад, так по сей день и существуют. Их гонят отовсюду, бьют, убивают, хотят совсем уничтожить. А народ воскресает. Даже их древний язык воскрес из мертвых. А тех, кто на евреев руку поднимал, раньше или позже настигала расплата. Есть во всем этом какая-то высшая закономерность.
Стасик швырнул брошюрку на стол.
— Нет, даже не проси.
Честно говоря, такого ответа от Деревянко я не ожидала. Он прямо ошеломил меня. Станислав не был евреем. Кажется, он наполовину украинец, наполовину поляк. Ему перевалило тогда за 40, что казалось нам довольно преклонным возрастом. Выглядел он бодро и молодо, даже трудно было поверить, что он успел пережить 10 лет сталинских лагерей. Совсем юным Стасик угодил под беспощадный послевоенный топор, когда в Западной Украине без разбору «лес рубили» и «щепки летели».
Из Сибири Станислав вернулся помудревшим и, к удивлению многих, совсем не озлобленным ни на «москалей», которые засадили его, ни на жидов, которых вообще принято во всем обвинять. Наверное, человек постиг нечто глубинное, какую-то высшую правду, чего не каждому дано постичь.
Не знаю почему, но о рецензии редактор не напоминал. И наш комсомольский камушек в сионистский огород так и не был брошен.
Но как-то один из камнеметателей нацелился, представьте себе, прямо в меня.
С пятой графой у меня, в принципе, полный ажур. Отец — русский, и я писалась русской. В то же время все знали, что мама моя — еврейка. Однажды на редакционном собрании, где присутствовал сам секретарь обкома партии Дмитрий Антонович Яремчук, парторг вдруг заявил:
— Журналист Клара Агафонова убеждала свою коллегу Марию Белоус, что в Советском Союзе надо создавать еврейские школы.
В зале воцарилась гробовая тишина. Да и я сама была огорошена. Я никогда серьезно не задумывалась: нужны или не нужны еврейские школы в СССР. Мое еврейское самосознание находилось тогда на нулевой отметке. Все посмотрели на Яремчука: как отреагирует секретарь обкома на такое идеологическое отклонение. Дмитрий Антонович сделал вид, что пропустил мимо ушей заявление парторга. Яремчук слыл человеком умным и порядочным. Но все же через несколько дней он вызвал Марийку Белоус на беседу. Марийка не стала катить на меня бочку: дескать, никто ее ни в чем не убеждал. А мне она потом напомнила:
— Когда-то ты рассказывала мне, что твоя мама училась в еврейской школе, знает идиш, читает и пишет на нем. А сейчас, дескать, таких школ нет. Наш парторг случайно услышал этот разговор. Вот и все.
Бдительный коммунист узрел в моих словах крамолу и на всякий случай припрятал камень за пазуху. Что поделаешь, время было такое. Я на него не в обиде. Хорошо, что все обошлось без последствий. Видно, Яремчук и впрямь человек порядочный.
У моей мамы Мины Исааковны Агафоновой (в девичестве Голод), коммуниста-утописта, свято верившего в светлое будущее, и у моего мужа Зиновия Зильберштейна, талантливого инженера-изобретателя, так рано ушедшего из жизни, счет к «камнеметателям» гораздо покрупнее, и раны от ударов никогда не переставали болеть.
Такие вот воспоминания нахлынули на меня, когда я приближалась к учреждению, которое называется «Сионистский форум».
***
Направил меня в Сионистский форум никто иной, как сам Натан Щаранский. Бывший советский диссидент, он стал в Израиле видным политическим деятелем. В то время его политическая карьера стремительно набирала силу, и сам он приобретал мировую известность.
Случилось так, что моя дочь Лена и мама Щаранского — Ида — оказались в одной двухместной палате глазного отделения Иерусалимской больницы «Адаса». Натан и его жена Авиталь каждый день навещали маму и, разумеется, познакомились с ее соседями по палате. Тогда (а это был 1995 год) я еще пребывала в статусе туриста. В мои планы не входило переселение в Израиль насовсем. Полагая, что после операции на глаза дочери станет лучше, и к ней вернется потерянное зрение, я намеревалась уехать обратно во Львов и продолжить работу в газете «Милицейский курьер». Редактор газеты Иван Андреевич Сало предоставил мне отпуск на три месяца по семейным обстоятельствам. Но, как говорится, человек предполагает, а Бог располагает. Возвратиться во Львов я не смогла ни через три, ни через десять месяцев… Узнав, что мы из Львова, Натан Щаранский сразу же вспомнил Вячеслава Черновила — своего побратима по борьбе за права человека. В украинской прессе не так много писалось о диссиденте Щаранском, и я знала о нем лишь понаслышке. Познакомившись в столь неформальной обстановке, я тот час же вытащила из сумочки диктофон, с которым никогда не расставалась, и попросила дать интервью.
— Вы лучше у мамы Иды интервью возьмите. Она многое может рассказать, и времени у вас навалом.
Все же Щаранский ответил на несколько моих вопросов, которые, как потом оказалось, не отличались особой оригинальностью. Ведь то, что для меня было в новинку, в Израиле давно уже известно. Щаранский с теплотой и благодарностью говорил об Андрее Сахарове, великом человеке, которому он многим обязан. По инициативе Щаранского в Израиле увековечена память об Андрее Дмитриевиче. При въезде в Иерусалим на отвесной горе создали висячие Сады Сахарова.
— Часто, когда по радио сообщают о положении на дорогах, звучит фраза: «У Садов Сахарова движение затруднено». Так что, — улыбнулся Щаранский, — это название уже вошло в израильскую жизнь и географию страны. Мой диктофон записал краткое изложение программы новой партии «Исраэль ба алия», которую возглавил Щаранский. Одна из задач партии — отстаивать интересы репатриантов из бывшего СССР. В этом есть насущная необходимость. Щаранский дал мне свой номер телефона.
— Звоните, чем можем, поможем. Тогда-то он и посоветовал мне обратиться в Сионистский форум. А вечерами мы подолгу беседовали с мамой Идой. Она вспоминала о детстве Толика (для нее Натан по прежнему оставался Толей), о его школьных годах в Донецке, о победах на шахматных турнирах, о том, как зарождался в нем политик, правозащитник. Она гордилась сыном. Его арест больно ударил по материнскому сердцу. В глазах властей она стала матерью преступника, идеологического врага и подвергалась унижениям, оскорблениям. Все это надо было пережить. Большую поддержку оказал их семье Андрей Дмитриевич Сахаров, и мама Ида очень ценила это. Она рассказывала о встречах с Сахаровым, о поездке в Америку. Она даже сфотографировалась с американским президентом. Очень хвалила она свою невестку Наташу (Авиталь), которая не сломилась и делала все возможное и невозможное для освобождения мужа. В свою очередь Авиталь нежно и заботливо относилась к свекрови, общаясь с ней, будто с подругой. Взаимоуважительность, взаимопонимание свекрови и невестки выглядели трогательно. Авиталь иногда одна навещала маму Иду, приносила ей фрукты, соки, прихватывая с собой и на нашу долю гостинцев.
— Вы знаете, что здесь надо много пить? Ведь мы в пустыне живем, — сказала она, протягивая пакет с апельсиновым соком.
Мама Ида выписалась из больницы раньше. До сих пор в моем блокноте хранится ее номер телефона, против которого написано: «мама Ида», а в скобках ее фамилия — Мильгром. Тогда ей было 87 лет. Я знаю, что сейчас она уже в мире ином, но на земле осталась светлая память о ней.
***
В Сионистском форуме сразу же оценили мое аховое положение: туристка, просрочившая визу и оставшаяся без средств к существованию, дочь, потерявшая зрение… К нам приставили одну боевую женщину — Фриду. Она успела хорошо выучить иврит и не забыла русский. На общественных началах Фрида помогала в работе Форума. Она ходила со мной по разным инстанциям и не мытьем так катаньем пробивала всякие бюрократические препоны. Нам предложили пользоваться библиотекой Форума, где собраны книги на русском языке. Однажды пригласили в общество фантастов, где люди отвлекались от будничных забот. В Сионистском форуме работал профессиональный психолог, который помогал людям адаптироваться в новой среде. Оказали мне и материальную помощь в виде небольшой суммы денег. А главное, здесь мне помогли устроиться на работу, чтобы иметь хоть какой-нибудь постоянный доход. Работа эта считалась дефицитной, так как не требовалось никаких документов. Меня пристроили мыть подъезды. Дважды в неделю я драила лестницы в трех пятиэтажках и подметала двор. Короче говоря, стала дворником. Я управлялась за 4-4,5 часа. За это платили наличными 800 шекелей. Доллар в ту пору равнялся 3,1 шекеля. Нанял меня домовой комитет, который возглавлял довольно приятный человек по имени Амос. Иврита я абсолютно не знала, зато немного помнила английский, что очень пригодилось на первых порах.
Вот так братья-сионисты протянули руку помощи в один из самых трудных моментов моей жизни.
Любопытно, что именно в Сионистском форуме мне посоветовали пойти в христианское общество, что находилось неподалеку. Такое соседство может показаться странным. Но у этих столь разных организаций общая цель — помочь людям, переселяющимся в Израиль. Эту миссию выполняли представители христианских общин из разных стран Европы, а также из Америки. Они полагали и полагают, что, переселяясь на землю обетованную (обещанную Богом), евреи выполняют заповеди Господни. И от этого зависит не только судьба самих евреев и страны Израиль, но и судьба всего мира. Чем больше евреев соберется здесь, чем лучше им будет, тем лучше станет во всем мире.
В помещении христианского общества находились склад одежды, посуды и разной кухонной утвари. Все это бесплатно выдавалось новым репатриантам. Кроме того, особо нуждающиеся получали продуктовые талоны, которые отоваривались в супермаркетах. До сих пор мы пользуемся одеялами, подаренными христианским обществом, а также обогревательными приборами и вентилятором.
На книжной полке моей нынешней израильской квартиры стоят три тома Танаха. с ивритским и русским текстом, которые вручили нам христиане.
При входе в помещение христианского общества — огромная надпись: «Христиане — друзья Израиля». На стенах — плакаты с цитатами библейских пророчеств о возвращении евреев на землю обетованную. Потом в своих статьях я буду не раз обращаться к этим цитатам. А сейчас, воспитанница советской системы, я, пожалуй, впервые серьезно задумалась над глубинной сутью предсказаний древних еврейских пророков, предсказаний, записанных в Книге Книг.