Под вой сирен
2009 год. Январь. До чего же противно воет сирена воздушной тревоги. В который уж раз за день. Значит, снова летит на наш город ракета. «Кассам»? «Град»? Я в этом не разбираюсь. Да и какая разница. Убивает и то, и другое. Летит эта смерть из сектора Газа. Раньше ракеты не достигали нашей Беэр-Шевы. Сейчас достигают.
В прошлый раз ракета угодила прямо в школу. По телевизору показывали пробитый потолок, разрушенные стены, развороченные парты. К счастью ребят там не было. Сейчас в школах занятия отменили. Детсадики тоже закрыты. Родители таскают детей на работу или бабушкам отдают.
В хате я одна, не считая собаки. Дочка укатила в Германию к школьной подруге. Та замужем за немцем. Эко разбросало нас по свету. Псина смотрит на меня умными глазами, не нравится ей вой сирены. Собака знает: после этого протяжного противного звука обязательно бабахнет. Она всегда вздрагивает от взрывов. В какой бы части города не взорвалась ракета, слышно везде, город ведь небольшой. Где сейчас грохнет?
По инструкции службы тыла надо за 45 секунд спрятаться в подвале или бомбоубежище. Инструкция не касается жителей новых домов. Там в квартирах есть специальные комнаты безопасности. У нас же дом старый. Бомбоубежища во дворе нет. Во многих дворах есть, а у нас нет. Обычно, эти схроны используют под клубы пенсионеров. У нас же таким убежищем мог бы служить подвал. Но он всегда закрыт. Сосед с третьего этажа — наш местный Плюшкин по имени Авраам, захламил его вещами с «выставки». Нет не с художественной. Это то барахло, что люди выставляют на мусорку. Авраам все подбирает и несет в свою квартиру. Там уж ногой негде ступить. И подвал битком забит. Выставочные диваны, матрасы, кастрюли Авраам потихоньку сплавляет бедуинам, имея с этого какой-то навар. И никто ему не указ. Он старожил, а мы салаги. Вот и качает права. Соседи махнули на него рукой. В принципе, Авраам человек не плохой, но есть в нем этот пунктик — плюшкинизм. Сейчас, видать, служба тыла возьмет его за шкирку.
Словом, бежать мне некуда. Да и не хочется. Авось пронесет.
Собака встрепенулась, резко вскочила на ноги и настороженно посмотрела на меня. Задребезжала посуда в серванте. Взрыв прогремел где-то рядом. Где же? Позавчера ракета разорвалась прямо на городской улице. Погибло два человека. Пронесет ли на сей раз? Включу-ка телевизор. Новую информацию передают сразу же.
На экране показывают концерт. Поп-музыка. Один юморист как-то пошутил: «Попы есть, а музыки нет». Молоденькие безголосые певуньи лихо крутили сверкающими нижними прелестями. Таких красоток еще называют «поющие трусы». Ну, да шут с ними. Пускай эти милашки своими блестками пробивают путь в джунглях шоу-бизнеса. Пускай. Лишь бы не было войны. Вы ухмыльнулись? Напрасно. Это послевоенное, знакомое с детства причитание, приобретшее впоследствии шутливую окраску, сейчас звучит более чем серьезно. Телезвездуньи вдруг исчезли с экрана, диктор сухим официальным голосом зачитал экстренное сообщение: «На юге Израиля, в городе Беэр-Шева разорвалась ракета, выпущенная из сектора Газа. Жертв и разрушений нет. Пронесло. Можно дух перевести. И можно продолжить писать письмо. Да, представьте себе, я пишу сейчас письмо. Пишу под аккомпанемент воздушной тревоги, под рев военных самолетов, бороздящих клочок неба над нашей маленькой страной. Пишу в Москву другу юности. Так мне захотелось. Настроение нашло. Пишу от руки. Письма от руки кажутся мне доверительнее, интимнее, что ли. Вот уж легли на бумагу первые строки. «Привет, Пронин! Шалом, Виктор Алексеевич! Шалом, шалом! Шалом во всех смыслах. Ты, наверное, знаешь, что у слова этого несколько хороших смыслов. Одно из них — мир, то есть отсутствие войны. Так словарь пишет. А у нас нынче, дорогой Витя, налицо наличие отсутствия этого отсутствия». Закрутила фразу? Может, не стоит выпендриваться? Да, ладно. Вите это напомнит кое о чем. Напомнит об уродливых штампах газетных передовиц, обязательных в советской прессе, о том, как мы, будучи желторотыми газетчиками, бунтовали против них.
«…Короче, нет мира на земле обетованной».
Я написала Виктору о последнем взрыве, о захламленном подвале. Захотелось выговориться. Настроение нашло. Бывает. К тому же я все еще была под впечатлением последней книги Пронина, которая пришла по почте накануне Нового года. Вот она лежит на столе. «Выигрывать надо уметь». Интересное название. Меж страницами книги — письмо Виктора, датируемое 2007 годом. Оно тоже написано от руки, и это дорого мне. Говорят, в рукописи частичка самого человека. Это письмо я перекладываю из одной книги Пронина в другую, пользуясь им как закладкой. Время от времени перечитываю его. «О, Клара! Лет десять, а может, и двадцать, не писал писем. Рука отвыкла ручку держать… Что сказать о своей жизни… Построил дом, большой, хороший — в одном километре от Москвы, лес — в ста метрах. Мечтал, придурок, всех соберу под одну крышу. Не получилось. У дочерей появились мужья. Гордыня у них, высокое о себе понимание. Внуки. Трое. Мужики. Ничего ребята. Написал кучу книг. Был период, середина 90-х годов, в Москве не было книжного прилавка без десятка-двух моих книг. Приятно вспомнить. Сейчас женские полки потеснили нашего брата — Маринина, Донцова и прочие. Диагноз обществу. Несколько фильмов: «Ворошиловский стрелок» с Михаилом Ульяновым, «Женская логика» с Алисой Фрейндлих, «Гражданин начальник»… Посылаю тебе три книжки из разных собраний. Для меня самое ценное — рассказы. В этом сборнике есть рассказ, написанный еще в те годы. Распознаешь? Определишь? Два года пахал на Сахалине в газете. Семь лет в «Человеке и законе». Семь или около того в «Огоньке». С 1984 года — на вольных хлебах. Пока держусь. Из литературных казусов. В Латвии вышел мой двенадцатитомник на латышском языке. Удивляюсь, как это мне удалось отметиться в небольно дружественной стране… Да и в Китае отметился.
С Новым годом! С 2007! О, как он был от нас далек… В 60-х…» Именно тогда, в 2007 году, восстановился между нами контакт, прерванный много лет тому назад. Мой отъезд в Израиль, поспешный и болезненный, оборвал многие связи.
Было бы не совсем верно называть Пронина своим другом. Я вовсе не хочу примазаться к славе известного писателя, признанного классика современного детектива, писателя, которым зачитываются, и который вызвал бурю споров своим пронзительным «Ворошиловским стрелком». Правда, обсуждали в основном фильм, поставленный Станиславом Говорухиным, и поступок главного героя, сыгранного гениальным Ульяновым. Имя Пронина даже не значится в титрах. Все лавры достались режиссеру и актерам. «Накладка с титрами вышла», — оправдывался Говорухин.
Думаю, вы помните этот фильм. Он из тех, что прочно отпечатывается где-то внутри нас. Помните? Старик, ветеран войны вершит возмездие над тремя подонками, которые изнасиловали его внучку. Вершит сам. Закон упорно закрывает глаза на подонков. Папаша одного из них — большая шишка. Добиваться правды — биться головой об стенку. А оставить зло безнаказанным старик не может. Сюжет выворачивает душу. Фильм, бесспорно, талантлив. Я даже не подозревала, что поставлен он по роману моего давнего знакомого. Однажды, совершенно случайно, я увидела многотомник Пронина на витрине книжного магазина в Беэр-Шеве. Куда занесло тебя, Витя! Меня хватил острый приступ ностальгии. Разыскать Пронина не составило труда. Звонок в Москву, в Союз писателей и… Сколько лет, сколько зим!
Нет, мы не были близкими друзьями. Нас роднило другое — нечто очень значительное. Роднил нас дух 60-х годов. Выпускница журфака Львовского университета, я оказалась в Днепропетровске в молодежной газете. Помню, в редакцию пришел новичок — лысоватый парень с дипломом горного инженера и страстным желанием писать. Горнякам тогда платили большие деньги. Но парень променял высокую зарплату на мизерную получку газетчика и копеечные гонорары. Звали парня Витя Пронин.
Это время потом назовут эпохой шестидесятников. Мы дышали стихами Евтушенко, Вознесенского, Ахмадулиной. В нашей редакции нередко бывал Роберт Рождественский. Его мама жила в Днепропетровске. Из рук в руки переходили самопальные магнитофонные записи песен Окуджавы, Высоцкого. Мы слушали и пели эти песни на своих посиделках. Мы спорили о прозе Солженицына, Аксенова, возбужденно трепались о высоких материях. Мы писали пламенные репортажи об ударных комсомольских стройках, очерки о сталеварах и доярках. Мы влюблялись, осваивали твисты и вновь вошедший в моду чарльстон. Молодость. Этим все сказано.
Виктор Пронин об этом периоде рассказывает по-своему. Лет эдак через 35 он напишет в «Литературной России: «Ребята, это была настоящая жизнь! Если сегодня я такой, а не другой — это газета, это все газета!… А близкие тебе по духу, родные по духу бестолковые журналистки, эти юные оторвы! Какие были оторвы в 60-х годах прошлого века! Где их теперь найти?… Вот написал и подумал — а ведь я весь там, я до сих пор там, в тех суматошных газетных редакциях 60-70-х годов… Я до сих пор чокаюсь с Лариской Поляковой, с Кларой Агафоновой, Людой Шаповаловой, с тех пор она Пронина».
С Людой Шаповаловой мы жили в одной комнате обкомовского общежития. И, как водится в общаге, — «хлеба горбушку и ту пополам». Случалось, на свидание к Виктору Людочка надевала мои платья. Помню их свадьбу и маму Виктора, ее простое, доброе русское лицо. Было времечко… Поди угадай, как у кого сложится судьба. Одна из «оторв» — Лариска Полякова, стала работать в ЦК ВЛКСМ. Она защитила какую-то диссертацию по истории. Знаю, что ей иногда поручали писать отдельные разделы докладов Брежнева. Принципиальная Валя Мусиенко загремела в тюрьму. И мотать бы ей весь срок — десять лет, если бы не Пронин. Будучи корреспондентом «Огонька», он провел свое журналистское расследование. Он доказал, что обвинение Вали сфабриковано, что это месть партийных органов за ее бескомпромиссность и острый язык. Я помню эту статью в «Огоньке». Сам Пронин съел ни один пуд соли, пока не стал тем, кем стал.
Но у меня свои пути-дороги. Львов — Днепропетровск — опять Львов. Тридцать с гаком лет — «ради нескольких строчек в газете». Конечно, кроме строчек было и другое, порой такое, что не приведи господь. Но спасибо газете, репортерской суете и будоражащему журналистскому зуду, которые амортизировали жизненные удары.
В конце концов, моя лодка вырулила к берегу земли обетованной. Здесь мой причал, моя гавань. И вот в данный момент, пребывая в этой гавани, я, будто инопланетянка, перемещаюсь из одного измерения в другое. Транспортным средством служит мне весточка от посла юности, книги, сочиненные им, и мое собственное письмо, адресованное ему же. Пишу сие послание под аккомпанемент воздушной тревоги, взрыва ракет и рева военных самолетов. Таков он данный момент. Что же, продолжим прерванное письмо.
«Благодарю тебя, Пронин, за новогоднее поздравление и пожелание «всяческих побед на всех фронтах». Эх, Витя, Витя! Фронт ведь у нас нынче в натуре, а не «образно говоря, фигурально выражаясь». Давно уже обстреливают небольшие городки Здерот и Нетивот. Теперь и наша Беэр-Шева стала прифронтовым городом. Не поверишь, по восемьдесят ракет ежедневно выпускает ХАМАС в сторону Израиля. И никого в мире это не волнует. Непонятно. Не слыхать возмущений, голосов протеста против обстрела Израиля. Вроде так и должно быть. А-у, мировая общественность! А-у, правозащитники! Чего в рот воды набрали? Выходит, защищаться надо самим. Не подставлять же правую щеку, когда бьют по левой. И началась военная операция под названием «Литой свинец». Тут-то мировая общественность встала на дыбы, гвалт подняла. Агрессоры! Убивают мирных жителей Газы! Остановить их! Судить! Да ты, наверное, слыхал эти возгласы. Но вряд ли слыхал другое. ХАМАС поставил свои ракетные установки именно во дворах жилых домов, во дворах школ, детских садов, и даже в мечетях. То есть, боевики оградили боевые точки живым щитом, собственным народом. Знает ли об этом мировая общественность? Или не хочет знать. Израильские военные предупреждают жителей Газы листовками и телефонными звонками, чтобы уходили из тех мест, откуда запускаются ракеты. Отправлено сотни тысяч предупреждений. Но ювелирно уничтожить боевые точки просто невозможно. Без жертв не обошлось. Жаль. Но кто виноват? Не хотелось бы вдаваться в политику. Здесь каждый смотрит со своей колокольни. Ревностно слежу я за высказываниями российских и украинских журналистов, писателей. Разные у них мнения. Но большинство непредвзятых. Надеюсь, и ты относишься к этому большинству. Как я поняла, у тебя свои источники информации — собрат по детективному жанру Леонид Словин, который приезжая из Иерусалима в Москву, балует тебя израильской водкой «Кеглевич», а также незнакомый мне твой одноклассник Марик, о котором ты тепло рассказываешь. Вообще, ты молодец, что до сих пор общаешься с одноклассниками. Все-таки я очень надеюсь, что к марту наступит затишье, и твой приезд в Израиль не придется снова откладывать».
Задребезжал колокольчиком мобильник, вибрируя под листами бумаги. На крохотном экранчике высветилось имя — Броня. Это моя добрая знакомая.
— На каком ты сейчас свете? — спросила Броня, тяжело дыша.
— Как сказать… Вроде бы на этом и не на этом… Письмо пишу. Мысли скачут, путаются.
— Ну, ты даешь! Ты еще мыслишь, Спиноза. Письма пишешь. У меня, например, стопор в голове. Когда сирена взвыла, я в автобусе ехала. Знаешь, как страшно! Водитель остановился, раскрыл двери — и задние, и передние, велел всем выйти и на землю сесть. Люди повыскакивали, разбежались. Спрятаться негде. Бабахнуло где-то совсем близко. Не знаешь где? Послушай радио или телек включи. Как ты думаешь, Спиноза, долго еще эти ненормальные будут ракетами швыряться? И почему им все с рук сходит.
— Спроси чего-нибудь полегче.
— Понимаешь, не за себя, за детей боязно. Мой Славик сейчас там возле Газы. Места себе не нахожу.
У Брони сын солдат. Израильские солдатские матери всегда в тревоге. Их сыновья не просто отбывают службу в армии, не просто…
— Понимаю, Броня. Будем надеяться на лучшее. Вечером созвонимся. Я снова взялась за прерванное письмо. Так на чем, бишь, я остановилась? На приезде Виктора Пронина в наши края. Да, было дело. Он давно собирался в Израиль. В том письме, что служит закладкой, он написал в конце: «Ну, вот вкратце и все. Остальное обсудим в марте-апреле. По Москве уже слух пошел: Пронин в марте в Израиль едет… Хотя об этом я сказал только тебе. Видишь, как тесен мир.» Это было два года тому назад.
Я выслала Пронину заверенное нотариусом приглашение и разные необходимые бумаги. С ними он пошел в израильское посольство. Казалось все уже на мази. Но… «Не угадаешь, чего твоя левая нога захочет, чего учудит», — отшучивался потом Виктор. Шутка шуткой, но Пронин надолго и всерьез угодил в больницу и с левой, и с правой ногой. А я уж так загорелась, так загорелась предстоящей встречей. Ждала ее с волнением и страхом. Представьте себе, люди не виделись лет тридцать пять. Да, телефонные звонки, да, поздравительные открытки, но это не общение живьем. В памяти друг друга мы запечатлелись совсем молодыми. А теперь… С фотографии смотрит на меня крепкий мужик — седая борода, усы, глубокие борозды на лбу. Не сразу распознаешь в нем парня, пришедшего в редакцию с дипломом горного инженера. Своих фотографий я Пронину не высылала. Не рискнула. Меня он помнит спортсменкой, комсомолкой. Тогда я занималась художественной гимнастикой, была кандидатом в мастера. Даже сейчас еще сажусь на шпагат и делаю стойку на руках, чем охотно хвастаюсь. Но это жалкие остатки былой роскоши. Свое гнусное дело сделали морщины и все такое прочее. Конечно, в начале встречи будет неловкое разглядывание друг друга, деликатные комментарии, а, может, обойдется без оных. А потом, куда деваться, свыкнемся.
Короче, я очень ждала Пронина — посла моей юности. В голове рисовались разные планы. Вот мы бродим по пустыне. От моего дома пустыня в двух кварталах, та самая библейская, где ступала нога Авраама. Вот мы едем на Мертвое море. «Гляди, Витя, указатели на дороге. Видишь — «Содом», тот самый Содом, что с «Гоморрой.» Вот мы гуляем по Иерусалиму, неспешно, не экскурсионно, а просто так, чтобы ощутить энергетику города. А еще… Еще непременно повела бы Пронина на базар, на наш израильский шук. Он бы не отказался. К базарам у Пронина особое пристрастие. В своих романах и рассказах он живописует базары со смаком и юмором. А на наших шуках юмора хоть отбавляй . Я бы наверняка рассказала о таком случае. Иду как-то по иерусалимскому рынку. Вдруг слышу душераздирающий крик. Стоит посреди базара мужик и орет так, будто его режут. А люди равнодушно проходят мимо. Тогда я еще не знала иврита и не понимала, чего он кричит. Заслышав русскую речь, я подошла к бывшим соотечественниками спросила, что стряслось у того человека.
— Ничего. Просто у него помидоры на шекель подешевели. Оказывается, такая неистово горлопанистая реклама — часть базарной жизни Однажды я не выдержала и подошла к одному горлодеру.
— Оглохнуть можно. Зачем орать так?!
В иврите я тогда уже немного продвинулась, особенно в базарном. Крикун вдруг умолк, широко улыбнулся и высокопарно произнес:
— Мадам, зэ шук, зэ ло театрон. (Мадам, это базар, это не театр).
Вот артист! Устроил настоящее представление, а говорит, что не театр. Много интересных и забавных историй можно было бы рассказать московскому гостю. Хотелось, чтобы он не просто познакомился с нашей страной, а почувствовал ее, проникся ее духом. Хотелось, чтобы он стал сторонником Израиля, в отличие от другого российского писателя Александра Проханова. Ох уж этот Проханов! Поклонник ХАМАСА, он считает, что Израилю вообще нет места на этой земле. Напишу-ка я обо всем об этом Пронину. Не успела взяться за ручку, как в дверь постучали. На пороге стоял сосед с третьего этажа Исаак Ручаевский.
— Свежие газетки принес. Взял на твою долю в киоске. Ты же просила.
— Спасибо, исполнительный вы мой. А почему при параде? Есть повод? Исаак предстал передо мной в военном парадном мундире с множеством советских боевых наград. Ветеран второй мировой войны, которую он упорно называет Великой Отечественной, Исаак Ручаевский надевает этот мундир в особых случаях — в день Победы, в день независимости Израиля или на официальные торжества, проводимые советом ветеранов. Исаак, пожалуй, самый активный активист городского совета.
— Есть повод, — ответил Исаак. Мы, ветераны, идем в больницу «Сорока». Туда на вертолетах привезли раненых солдат. Хотим их боевой дух поддержать. Пусть видят наши награды. Их не за красивые глаза давали. Раненые хлопцы тоже солдаты войны, пусть не великой, но отечественной.
И старый воин, прихрамывая, опираясь на палочку, потопал к молодым израильским побратимам поддержать их боевой дух. Под окном гостиной послышалась какая-то возня, грохот. Я вышла на улицу. Сосед Авраам Плюшкин, видать, под давлением общественности стал освобождать подвал. Все свое выставочное барахло он сваливал в моем палисаднике, прямо под окнами.
— Что за дела? В феврале я цветы собралась сажать. Землю перекопать надо.
— До февраля обстрелы закончатся, успеешь посадить свои цветочки. Я не стала спорить. Вернувшись в дом, села за стол и продолжила писать письмо другу юности.
Клара Агафонова Беэр-Шева Израиль