Психотерапия
— Глянь, глянь, дефицит из-под прилавка достают, — шепнул мне на ухо Илья и при этом заговорщицки толкнул меня в бок.
— Ильюшенька, дорогой, — я старалась говорить как можно мягче, — разве вы живете в СССР, где дефицит по блату доставали. Да и там сейчас, в тех краях, магазины трещат, всего полно, бери — не хочу, были бы только деньги.
— Что ты мне рассказываешь, — недовольно буркнул Илья, — что ты вообще в жизни понимаешь. У меня глаз наметанный. Я все подмечаю. Тут явно приберегли дефицит для какого-то знакомого.
Я послушно замолчала. Спорить бесполезно. Илья часто перемещается в былые времена. И обижаться на него не стоит. Уже не впервые он авторитетно заявляет, что я в этой жизни ничего не смыслю.
Илья Костецкий — мой подопечный (на иврите — метупаль). Соответственно, я — его опекунша, то есть «метапелет». Работаю у него от фирмы по уходу за стариками. Илье 87 лет. У него тысяча и одна болячка и тяжелый характер. Он уже сменил несколько фирм и многих «метапелет». Больше двух месяцев у него никто не задерживался. Я побила все рекорды — работаю у Ильи уже десятый месяц. Сейчас у нас прогулка. Мы решили совместить приятное с полезным и прикупить кое-чего в «русском» магазине. Вообще-то, магазин называется «Украина». Но это неважно. Аналогичные торговые точки, будь то «Бухара», «Баку», «Одесса», «Наташа», «Березка» — все они «русские» или «свиные». В этих гастрономах продают продукты из свинины и прочие некашерности. Для религиозных евреев сии заведения, как бельмо в глазу. Их требуют закрыть, запретить или, на худой конец, вынести за городскую черту. Но воевать с бизнесом — гиблое дело. Наши ушлые бизнесмены отбиваются от нападок могучим словом — «демократия».
— Привет, Илья! Как дела? — расплылся в улыбке продавец Миша. Илье нравится, что с ним здесь разговаривают по-русски — с ивритом у него туговато.
— Что брать будем? Селедочку? Для Ильюши самую лучшую выберу. А колбаску не хотите? Свеженькая, сегодня утром завезли. Ах, как пахнет! Попробуйте кусочек. Вам нарезать или палку целиком завернуть? Мы запаковали в тележку на колесиках рыбу, колбасу, бутылку содовой и направились к выходу.
— Рад был, Илья, видеть тебя! — крикнул вдогонку продавец Миша. — Заглядывай к нам почаще.
— Будь здоров! — попрощался Илья и, уже обратившись ко мне, назидательно подчеркнул: Вот — видишь, как меня здесь уважают. И в другом магазине, где Мариночка работает, тоже очень уважают. Илья заковылял, опираясь на палку и на мою руку. Лицо его посветлело, в нем появилась важность и самодовольная значительность.
— Я всегда был уважаемым человеком. Работать в обкомовском гараже — это тебе не хухры-мухры. Знаешь, каких шишек я возил. К ним на прием попробуй попади. Высоко сидели. А со мной они запросто. Опять же обкомовским магазином пользовался, и буфетом. К дефициту разному доступ имел. А ты как думала! Нормальная жизнь была. Зря ее хают. Однажды певца Юрия Гуляева подвозил. Помнишь такого? На всю страну гремел. В Италии стажировался вместе с Магомаевым и Соловьяненко. Мне тогда Юрий Гуляев автограф дал. Хороший парень. Потом я в таксисты пошел. Тоже неплохо. По двести — триста рублей за день заколачивал. У тебя, небось, месячная зарплата до двухсот не дотягивала. Угадал? То-то же.
Илья чувствовал явное превосходство передо мной. Он очень гордился собой в прошлом. А мне вспомнился известный номер гениального Аркадия Райкина о «деффците» и «уважаемых людях» таких, как «завмаг, завсклад, завбаз». Мой подопечный Илья Костецкий переместился в то время, в то измерение, жил теми понятиями и тешил себя воображаемой прошлой значимостью. Что же, пусть тешиться на здоровье. Впрочем, о здоровье говорить уж не приходится. Стоит ли разочаровывать человека, разубеждать его. Пусть считает, что продавец Миша к нему особо расположен. Пусть радуют его дежурные любезности Миши. Пусть. Зачем задумываться о коммерческих интересах продавца, которому наступают на пятки конкуренты, и надо удерживать клиентуру. Зачем. Илья живет на съемной квартире. Четыре года тому назад похоронил жену. С дочкой не ладит, у нее своя жизнь. От государства Израиль Илья получает социальное пособие, плюс квартирные на съем жилья. В общем, не бедствует. К тому же, государство оплачивает услуги метапелет, то есть мои. Я готовлю Илье обеды, делаю покупки, убираю квартиру, помогаю разбираться в финансовых делах. Банковские распечатки для него — темный лес.
— Сколько там рублей осталось на моей сберкнижке? Квартирные уже поступили? Шекели Илья упорно называет рублями, а банковский счет — сберкнижкой.
— Подумаешь — банковский счет. Тоже мне нашли банкира-капиталиста, — возмущался Илья.
В прошлой жизни Илья всегда был при деньгах и над копейкой не дрожал. Видный из себя, он любил кутнуть, гульнуть и сейчас нередко хвастался своими донжуанскими похождениями.
— Не знаю, что во мне женщины находили, но на предмет любви у меня проблем не было. Нравился я дамам, да, нравился. Некоторые даже сохли по мне. Не веришь?
— Нет, почему же, верю, верю.
— Многие женщины так просто промелькнули по жизни. А вот Киру из Москвы забыть не могу. В Москву я по делам ездил. Там и познакомился с ней. Ах, какая женщина! Представляешь, и красивая, и умная. Интеллигентная. Она мне письма писала, ну как в романе. В Киев ко мне приезжала. Вот на ком надо было жениться. Тогда бы вся жизнь по-другому повернулась. Но я уже был женат. А развод — это такая возня. А Эллочка из Одессы тоже ничего себе. Фигурка! Куда там этим манекенщицам, этим воблам сушеным. А Симочка — ямочки на щеках. Одевалась по последней моде.
— Жанетта, Лизетта, Жоржетта, — пропела я, подражая Андрею Миронову.
— Не веришь?
— Да верю же, верю.
Свои амурные истории Илья повторял множество раз. Он забывал, что уже живописал их и все начинал заново. Заново воодушевлялся, увлекался, в глазах появлялись лукавые чертики, губы растягивались в многозначительную улыбку. Я знала все эти байки наизусть. Но слушать надо было. Сладостные воспоминания бодрили старика, возвышали в собственных глазах. И, вероятно, он расчитывал на мое восхищение. Я делала вид, что впервые слышу о его любовных подвигах. Для поддержки разговора я вооружилась по примеру Эллочки-людоедки арсеналом глубокомысленных фраз типа: «Не может быть!», «Тихий ужас!», «Что вы говорите!», «Ну, это уже вообще!», «Надо же!». Эти универсальные возгласы я то и дело вставляла в монолог Ильи, подогревая его самомнение.
— Знаешь, — воскликнул Илья, — я и сейчас мог бы запросто жениться. Мне стольких невест сватали! Но все не то, понимаешь, все не то.
— Конечно, запросто, — послушно согласилась я, глядя на трясущиеся руки восьмидесятилетнего Казановы, страдающего болезнью Паркинсона.
— А ты бы пошла за меня замуж? Слушай, давай по рюмочки тяпнем. Возьми в кладовке бутылочку коньяка. Там в стиральном порошке поищи. Нет, не возле пачки, а самом порошке.
Илья имел обыкновение прятать в самые непредсказуемые места деньги и ценные вещи, к коим, видимо, относилась и бутылка коньяка. Потом он долго искал спрятанное, нервничал, подозревал меня в краже, грозился пожаловаться в контору. А когда, наконец, находил пропажу, дико извинялся и обещал написать в контору благодарность.
— Ильюшенька, я на работе, нельзя мне выпивать с вами и служебные романы заводить нельзя, а то из фирмы с треском выгонят.
— Не хочешь, как хочешь. Подумаешь, цаца какая. Илья жил на первом этаже четырехэтажного дома, где большинство соседей — русскоязычные пенсионеры. Отношения с соседями у Ильи, скажем, так, неоднозначные. То он их хвалит, то ругает, то жалеет. Однажды у подъезда меня остановила соседка Фира.
— Извините за вопрос, сто раз извините, но как вы выдерживаете Илью? Как терпите этого мишугу? Ведь он просто невыносимый. Я бы не смогла.
— Работа обязывает. Такая у меня работа, — уклонилась я от ответа. — Он больной, одинокий, в помощи нуждается. Я отношусь к нему, как врач к больному.
— Вы разве врач? Нет? Тогда я вам удивляюсь. Тут нужен не просто терапевт, а психотерапевт, даже психиатр. Впрочем, кто знает, что ждет нас в его годы. Тысячу раз извините.
Нет, я не врач, и психологии не обучалось. Но бывают, да, бывают в жизни моменты, когда волей -неволей приходится становиться и психологом, и психотерапевтом, разумеется, в житейском смысле. Относительно Ильи у меня даже выработался свой психологический прием. Может быть, не совсем свой, не совсем мое «ноу хау», но пришла я к нему сама. Суть его проста. Если Илья начинает погружаться в прошлое, не надо мешать ему и, боже упаси, гладить против шерсти. Еще лучше начинать погружаться вместе с ним, стать, так сказать, его попутчиком в путешествии по былым годам. Ведь с компаньоном всегда сподручнее. И не важно, единомышленники мы или расходимся во взглядах. Совсем неважно. Ведь сейчас уже никто никого не переубедит, тем более, не перевоспитает. Куда разумнее следовать пожеланиям поэта: «Давайте жить во всем друг другу потакая…» Если помните, этого поэта назвали гражданином Вечности.
Человек вспоминает прошлое. Что же, вполне естественно. Но у эмигрантов память о былом особенная. И хоть наш приезд на святую землю считается возвращением — репатриацией, все равно это пересадка из одной почвы на другую. А для тех, кто отыграл в жизни первый тайм и доигрывает второй уже на другом поле, такая пересадка отнюдь не безболезненна. А когда болит, без врачевания не обойтись. Илье всегда становилось лучше от дозы воспоминаний, разделенных с кем-то другим, с кем-то внемлющим. И не только Илье. Целебное действие этого снадобья наблюдалось и на примере других моих подопечных. Расскажу об одном таком случае.
Бабушка Дуся страдала депрессией. Бывшая москвичка, она никак не могла привыкнуть к жизни в небольшом израильском городке. Дети втягивались в новую среду, а внуки сразу почувствовали себя в своей тарелке. Баба Дуся же места себе не находила. Тут еще болезни разные навалились. Приступы депрессии доходили до истерик. Я приходила к Дусе по утрам. Ее дочка, отправляясь на работу, передавала мне вахту. При этом она вручала мне коробочку с лекарствами.
— Если мама начнет беспокоиться, капризничать, дайте ей полтаблетки «клонекса». Только половину, не хочу пичкать ее психотропными. А будет настроение терпимым, повремените с таблеткой.
Я должна была выкупать старушку, помочь одеться, покормить ее. Потом мы выходили на улицу или на балкон подышать свежим воздухом. Именно в этот момент начинала накатываться на Дусю волна беспричинного беспокойства, раздражения, которая могла перерасти в настоящее цунами. Предчувствуя это, я как бы невзначай начинала мурлыкать старые знакомые песни: «Крутится, вертится шар голубой…», «На позицию девушка провожала бойца…», «На закате ходит парень возле дома моего…», «Сердце, тебе не хочется покоя…» и так далее. Если я забывала слова, а иногда делала это умышленно, Дуся подсказывала мне и тоже тихонько подхватывала знакомый мотив. Мы садились рядышком то ли на скамейке во дворе, то ли на стульчике на балконе и в полголоса по-домашнему напевали про кудрявую рябину и про тонкую рябину, про бродягу, переехавшего Байкал. В нашем репертуаре были песни военных лет и, вообще, советские песни, сопровождавшие нас в прошлой жизни.
— Спой-ка ваши, украинские. До чего же они за душу берут.
Певица из меня, прямо скажем, никудышная. Но я старалась. Дуся подпевала, произнося украинские слова на русский манер. Песни переносили нас в другой мир, в прожитое время, где у каждого осталась частица сердца. Дуся рассказывала о своей московской жизни, о тесной коммуналке, о работе в московском метро. Я слушала ее, слушала…
Иногда я брала с книжной полки томик Зощенко. Семья привезла из Москвы богатую библиотеку. Дусе нравилось, когда я читала Михаила Зощенко. Сколько узнаваемого в его рассказах! Как зримо вырисовывается время. Дуся улавливала тонкости слова, чувствовала вкус неповторимого зощенского юмора. Она не смеялась, а светло улыбалась сквозь свои какие-то мысли, ассоциации. Приходила внучка. Я передавала ей вахту и докладывала:
— Все в порядке. Клонекс не понадобился.
В наши отношения с Ильей также вплетались юмористические ноты. Без этого в жизни, наверное, не обойтись. Ведь зачем-то все-таки существует юмор. Здороваясь с Ильей, я бойко отдавала пионерский салют и чеканила по-военному: «Здравия желаю, товарищ метупаль!» Прощалась тем же пионерским салютом, но уже со словами: «Зай гизунд!» Илью это веселило, и он, улыбаясь, втягивался в игру с военно-советскими и идышскими приветствиями. Но, когда Илья смотрел по телевизору юмористические программы, он часто недовольно кривил губы и раздраженно вопрошал:
— Разве это юмор?! Вот раньше было… Скажи мне, где сейчас Аркадии Райкины? Скажи, где? Назови хоть одного, кто мог бы с ним сравниться. Измельчал юмор, подешевел. Не пойму, чего публика в зале смеется. Тут плакать надо. Илья обращался ко мне с досадой и упреком, будто я виновата, что сейчас нет Аркадиев Райкиных, и юмор измельчал.
К удивлению соседей и руководства фирмы, Илья на меня ни разу не пожаловался. Но и обещанной благодарности тоже не написал. Зато, когда пришел к нему проверяющий от нашей фирмы, Илья с важностью произнес:
— Авторитетно заявляю, у нас с метапелет Кларой полное взаимопонимание и душевный контакт. Так и запишите в своем отчете.
До чего же растрогало меня это «авторитетное заявление».
Илья закончил свои дни в доме престарелых. В Израиле такие заведения называют «бейт авот» — дом отцов. Здоровье Ильи ухудшилось, он уже нуждался в круглосуточном уходе. Я несколько раз проведывала его. Он, как ребенок, радовался моему приходу. На прощание я снова отдавала ему пионерский салют и говорила «зай гизунд»». Он чмокал меня в щечку:
— Прости, если что не так. Сколько нервов я тебе попортил! Прости меня дурака. — Все нормально, Илюша, все нормально.
И снова мне слышался спокойный, задумчивый голос: «Давайте жить, во всем друг другу потакая, тем более, что жизнь короткая такая».
… Мне дали другого подопечного — тоже из нашенских. Но это, как говорится, уже другая история. Вполне логично было бы поставить здесь точку. Однако меня так и подмывает хотя бы вкратце рассказать об этой истории. Послушайте и вы поймете, почему я поступаюсь логикой. Послушайте. Я не надолго задержу ваше внимание.
Фирма направила меня по новому адресу. Дверь открыла пожилая женщина на костылях.
— Жду вас. Проходите. Будем знакомы: Анна Семеновна Спивак.
Женщина протянула мне руку. От этого неожиданного представления по имени и отчеству, от чего мы уже отвыкли, от этого рукопожатия исходили уверенность и твердость.
Анне Семеновне перевалило за 80, но назвать ее старушкой язык не поворачивается. Нет, и морщины, и седины, и болезни — все при ней. Но не чувствовалось угасания, жизнеутомленности. Напротив, угадывалась внутренняя сила, жизнестойкость. В советском прошлом парторг одной из донецких шахт, Анна Семеновна сохранила волевой характер, завидную организованность, самодисциплину. Как это было у большевиков, товарищ Анна наметила для себя программу-минимум и программу-максимум. Минимум — это план на неделю, даже на каждый день. Все в нем расписано по часам: когда подниматься с постели, сколько гулять, когда включать телевизор. Анне Семеновне претило безделье. Она старалась по возможности делать посильную работу: лепила пельмени, фаршировала рыбу, вязала, вышивала. Программа-максимум — пятилетка. Надо непременно протянуть на этом свете хотя бы еще с пяток лет. Именно через пять лет у дочери заканчивается срок выплаты «машканты» — ипотечной банковской ссуды на покупку квартиры.
— Вы же знаете, машканта в Израиле, как удавка на шее. Надо помочь дочери выбраться из этой кабалы.
Жизнь в Израиле Анна Семеновна воспринимает как данность. Так уж сложилось. Именно здесь суждено ей проходить финишный круг. Все ли ее устраивает на земле обетованной? Об этом она не любила распространяться. По крайней мере, жалоб, стенаний от нее не слыхали. Бывший парторг, наверное, помнит лозунг первых комсомольцев: «Не пищать!» Может, он вошел в ее кровь и плоть. А, возможно, время научило ее простому житейскому принципу: если нельзя изменить обстоятельства, надо приспособиться к ним. Предполагаю и другое: не исключено, что из ее еврейских корней проросли ростки патриотизма, родилось настоящее чувство родины. Анна Семеновна несколько замкнута и в душу к себе не пускает. Зато с удовольствием говорит она о литературе — классической и современной, русской и той, что мы всегда называли зарубежной. Она привезла с собой много книг и постоянно читает.
— Сегодня заснуть никак не могла. Спасибо Драйзеру — помог ночь скоротать.
Могу похвастаться, читаю без очков.
Думаю, великие классики, к которым Анна Семеновна часто обращалась, эти люди вне времени, с мыслями глубокими и всегда современными, помогали ей не только от бессонницы.
Странно, но я никогда не уставала от работы у Анны Семеновны. Напротив, каждый раз я чувствовала, что вдруг пребывает энергия, будто я подключалась к невидимому генератору. Отступали тягостные мысли, а мелкие неприятности еще больше мельчали. Уходя из дома Анны Семеновны, я еще долго ощущала эту энергетическую подпитку. Вот тебе и психотерапия. А ведь как нужна она мне самой. Ох, как нужна.