Родственники за границей

«Есть ли родственники за границей?» Ох, необычным был этот вопрос и не безобидным. Тот, кто жил в СССР, кожей чувствовал его подозрительный подтекст, его подоплеку. Задавался он повсеместно. Устраиваешься на работу? Поступаешь в институт? Прописываешься по месту жительства? Признавайся: есть ли у тебя двоюродный дядюшка или троюродная тетушка за пределами нашей необъятной родины. А уж коли тебе светит туристическая путевка в соцстрану или, о счастливчик, командировка в загнивающую капстрану, изволь исповедаться как на духу о месте пребывания родственников. Это обязательный пункт анкеты личных данных, так же, как и пресловутая пятая графа. Только вот запамятовала, какая по счету в анкете графа о родственниках. Но это не суть важно. Важно другое. Положительный ответ означал минус в биографии и был чреват вытекающими из минуса последствиями. Последствий никто не желал. Поэтому анкетируемые лукавили, зачастую ставя против графы о родственниках слово «нет» или просто прочерк, хотя, если покопаться, то отыщется где-то за бугром веточка их родового древа. Каждый из таких «грешников» надеялся: авось, не докопаются, авось…

Сейчас все это кажется нелепым и смешным. А если эти строки читает молодой человек, он, наверное, вообще не понимает, о чем речь. Но бывшие советские граждане все понимают и все помнят. Тогда было не до шуток. По этой нешуточной причине я не пошла на Львовский вокзал провожать двоюродную сестру Мусю, которая эмигрировала в 1980 за границу. Не хорошо, конечно. Но Муся человек понятливый.
— Дома простимся. Не рискуй, не ходи на вокзал.

Тогда я работала корреспондентом военной газеты и числилась служащей Советской Армии. Статус отнюдь не высокий, но он обязывал к анкетной благонадежности. Эмигранты считались, если не предателями, то, по крайней мере, отщепенцами, и отношение к ним властей добрым не назовешь. В общем, не пристало мне, служащей Советской Армии, прилюдно обниматься и целоваться с теми, кто завтра превратятся в чуждый элемент. Во время отъезда эмигрантов на вокзалах и в аэропортах прохаживались с нарочитой невозмутимостью люди в штатском и брали на заметку провожающих. А я уже и так была на заметке. Спросите, почему? Да по кочану. Грубовато, но правильно. Никакого повода для подозрений я не давала. Но повод все-таки узрели. Им стало невинное письмо, которое пришло в редакцию по обычной почте. Но заковыка в том, что письмо было из Франции и лично на мое имя.

Никто из моих родственников не жил во Франции. От кого письмо — для меня самой загадка. Но все объяснила первая строка:»Bonjour, Helen!» Дело в том, что месяца два тому назад по заданию редакции я встречалась с французскими ветеранами войны. В то далекое военное время они попали в плен к фашистам и находились в концлагере в городке Рава-Русская, что неподалеку от Львова. Почти каждый год бывшие узники, их дети, даже внуки, приезжали сюда почтить память погибших соотечественников. Во Франции есть даже общество, которое так и называется: » Мы из Рава-Русской». На задание я взяла с собой дочку-школьницу. Лена изучала французский, и ей хотелось услышать живую речь носителей языка, попытаться поговорить с ними. В газете опубликовали мой репортаж о визите бывших французских узников. Вот и все. Но, видимо, кому-то из гостей понравилась советская школьница, которая старалась говорить по-французски и задавала серьезные вопросы. Возвратившись домой, растроганный ветеран решил написать девочке письмо. Поскольку он не знал домашнего адреса (а кто бы ему дал), он отправил письмо в редакцию на имя мамы-корреспондента. Сей факт и озадачил бдительных особистов. Офицер особого отдела штаба Прикарпатского военного округа соизволил сам придти в редакцию. Деликатно, но довольно въедливо расспрашивал он о моих контактах с иностранцами.
— Почему он именно вам написал? С какими иностранцами вы еще переписываетесь?
В конце концов, я тогда отделалась легким испугом и предупреждением:
— Не забывайте, вы работаете в военной газете и осведомлены о некоторых данных, не подлежащих разглашению.

В самом деле, каждый сотрудник редакции подписывал какую-то бумагу, обязывающую хранить военные тайны. Работая в отделе культуры и быта, который остряки прозвали отделом «от портянок до Бетховена», я не ведала никаких таких тайн. Ну, знала, где находятся ракетные части. А кто этого не знал?

Расскажу один забавный случай об этом большом секрете.

Направили меня в командировку в ракетную часть. Задание — написать статью о женах военнослужащих. Часть располагалась в лесу возле маленького поселка. Выхожу на автобусной остановке. Через дорогу — лес, напротив — поле. Куда направиться? Гляжу, бабушка корову пасет. Осторожно спрашиваю:
— Не скажите, где здесь военные живут?
— Это которые ракетчики?
У меня аж дыхание перехватило.
— Если вам к ракетчикам, то по той тропинке, что в лес ведет, метров пятьсот пройдете. Увидите дома. Там живут семьи военных. А ракеты у них под землей. Вот вам и военная тайна. Бабульке даже невдомек, что хранить ее надо. Ей-то что, она подписку не давала. А нас цензура шерстит почем зря, к каждому слову придирается.

Короче, не пошла я на вокзал провожать двоюродную сестру Мусю, насовсем покидающую нашу страну. О ее дальнейшей судьбе узнавала лишь окольными путями.

Кстати, это не первый выезд Муси за границу. Первый был давно и отнюдь не добровольным. Вот как она об этом напишет спустя много лет.

«Тук-тук, тук-тук, — стучали колеса, отдаваясь болью в висках. Я сидела в углу товарного вагона, обхватив руками колени. Жива… Жива… Жива… — выстукивали колеса в такт ритмам сердца. Да, я, в самом деле, жива. Все-таки удалось мне обмануть полицаев. Поверили они, что я не еврейка. И хорошо, что я изловчилась выкрасть из стола свою метрику. Чего не сделаешь от страха. А мама, мамочка… С ней братишка Сёмочка. Он совсем еще малыш — четыре года от роду. Вряд ли им удалось спастись. А Ёська? Где он сейчас? Недавно он со всей серьезностью сказал: «Я уже взрослый. Мне уже 12 лет». Уже? Или еще 12? — подумалось мне. Взрослый ребенок… Хоть бы не пропал он. Хоть бы не распознали в нем еврея. Каким же осторожным ему надо быть.

Вагон был полон. В нем были парни и девушки, согнанные со всего Крыма. 18 июня 1942 года. Никогда не забуду этот день. Меня — Марию (Мусю) Шимашевич, под вымышленным именем Маша Шимашова, увозят в товарном вагоне в неизвестном направлении. Насильно увозят. Мне 16 лет.»

Мама Муси с маленьким Сёмочкой не спаслись. Их расстреляли. 12-летний Ёся всю войну бродил по дорогам Крыма. Ему удалось выжить. Пройдя фашистскую каторгу, выжила и Муся. Потом ей придется скрывать эту печальную страницу биографии. Ведь угнанные в фашистское рабство приравнивались к предателям советской родины. Уже в Америке, когда повзрослеют Мусины внуки, она издаст книгу «Я R44013 свидетельствую». Эту книгу я передам музею Холокоста «Яд Вашем» в Израиле. Но это будет потом, эдак через четверть века.

В конце 80-х годов в СССР грянула перестройка. Зашатался и рухнул железный занавес. Дышать стало свободней, а жить труднее. Поднялась война эмиграции. Уезжали в основном евреи. Родилась даже такая байка: дескать, в Израиле поставили памятник Юрию Гагарину. На памятнике надпись: «И он сказал: Поехали!» Ясное дело, никакого такого памятника в Израиле нет, и первый в мире космонавт здесь вовсе не причем. Но байка есть байка, что с нее возьмешь.

Вопрос «ехать — не ехать» каждый решал по-своему. У каждого были свои личные резоны. Но главные-то двигатели — общие. Они приводились в действие неведомым нам высшим пультом управления. Но кто об этом задумывался. Тогда со своей невысокой колокольни я многого не видела. Да и сейчас трудно рассуждать о столь глобальном и непостижимом.

Вслед за Мусиной семьей от нашей большой и дружной львовской мишпухи откалывалась то одна, то другая ячейка. Я уже без опаски ходила на вокзал провожать в эмиграцию своих близких.

Проводы Саши — старшего брата Муси, снимали видеокамерой. Нет, не кагебисты или, как их там нынче, эсбэушники, — свои, для семейного архива. Моя физиономия то крупным, то мелким планом попадала в кадр. Ну и пусть. Бояться уже нечего. А память останется.

Младшего брата Муси — Иосифа, провожали сослуживцы-железнодорожники. Сорок лет водил Иосиф поезда по железной дороге. Прямо на перроне друзья наполняли бокалы шампанским. Они желали счастливого пути, хорошо устроиться на новом месте — всего, что полагается в таких случаях. А ведь, совсем недавно полагалось осуждать и клеймить позором за такие пути-дороги. Тем более, что Иосиф, ударник коммунистического труда, всегда восседал в президиуме на партийных собраниях. Да, ребята, времена меняются. Уезжала Валя — моя кузина, подруга, родная душа. Чего-чего, а этого я уж никак не ожидала ни от нее, ни от ее мужа Левы. Казалось, они приросли к этой земле и никогда от нее не оторвутся. Вот уж поистине — никогда не говори «никогда».

Расставание с Валей — как ножом по сердцу. Почти ровесницы, мы часто думаем одинаково, на мир смотрим одними глазами. Я всегда чувствовала, что Валя понимает меня. А это, ведь, так ценно, когда тебя понимают. Мы вместе ходили в один детский садик. Две девочки в валенках, укутанные по самые глаза мамиными шалями, топали по глубокому снегу. Иногда в детский сад нас тащил на санках мой брат Феликс. Это было в Башкирии, куда мы эвакуировались вначале войны. Потом во Львове мы учились в одной школе, в одном классе. Правда, сидели не за одной партой, а друг за дружкой, чтобы писать один вариант контрольных работ, сверять ход решения задач и ответы. Учились мы хорошо, но подстраховаться не помешает. Что и говорить, верные друзья, закадычные подружки.

Но было между нами одно неравенство. Я-то его не ощущала, даже не сознавала. А Валю оно мучило, точило изнутри. Внешне спокойная, сдержанная, любимая классом, она таила в себе боль и обиду. По советским понятиям Валя считалась дочерью врага народа. Это, конечно, не афишировалось. Но кое-где кое-кому все было известно. И это биографическое клеймо время от времени проявлялось. Так, Валю вычеркнули из списков студентов, хотя, она успешно сдала экзамены в институт. Принимали абитуриентов с более низким баллом, а Валю не приняли. Моя мама, истовая коммунистка, не могла потерпеть такой несправедливости. Она решительно ворвалась в кабинет ректора института, готовая стукнуть кулаком по столу. Но ее тут же осадили: «А кто отец вашей племянницы? То-то и оно».

Отец Вали — Сергей Иванович Зенин принадлежал к знатному русскому роду. Он жил в Москве. Будучи высокообразованным специалистом, он занимал довольно солидную должность преподавателя высшей военной школы. Там же работал и брат известного командарма маршала Михаила Тухачевского. Они дружили семьями. В 33-м году Сергей Зенин, отдыхая в Крыму, влюбился в красивую еврейскую девушку Тасю. Предложил ей руку и сердце. Тася дала согласие. Жили они в центре Москвы на Арбате. Там же в декабре 1937 года родилась Валя. Так что Валю по праву можно назвать «дитя Арбата».

Ну а что было дальше, сами понимаете. Сталинские репрессии. Летели головы высшего командного состава Красной Армии. Приговорен к расстрелу маршал Тухачевский. Арестован его брат. Угодил в эти жернова и Сергей Иванович Зенин. Его сослали в сибирские лагеря. Тася с маленькой дочкой успели уехать из Москвы и притаиться в провинциальном украинском городке. Война. Наша семья эвакуировалась из Львова в Башкирию. Отец отправился на фронт. Мама позвала к себе Тасю с дочкой. Эвакуацию мы пережили вместе. Мой отец тоже был военным, и тоже русским, но из простого сословия. В 1942-м году мой отец — Павел Викторович Агафонов погиб. К детям погибших государство относилось сочувственно. К детям репрессированных — известно как. Вот такое между нами было неравенство. Конечно же, после смерти Сталина Сергея Ивановича реабилитировали. Но было поздно. Он подорвал свое здоровье и умер в Сибири.

Перед эмиграцией в Америку Валя побывала в Москве, ходила по Арбату и, вспоминая рассказы мамы, пыталась найти дом, в котором родилась. Валя уезжает. Уезжает насовсем. Неимоверно. Свидимся ли когда-нибудь. Кто бы мог предположить, что все так перемениться.

Есть ли родственники за границей? Да, их становилось все больше и больше. И властям это уже по барабану. Не те уже власти. Разрушился «союз нерушимый республик свободных». Республики поняли, что не такие уж они свободные и возжелали полной незалежности. И стала каждая республика друг для дружки заграницей. Так что у всех граждан прибавилось закордонных родичей и друзей придачу.

Я отнюдь не планировала следовать за своими братьями и сестрами. Воспитанная советской системой, я намеревалась разделить судьбу своей родины, какой бы трудной не была эта судьба. Но вот, в одночасье не стало моей советской родины. Распалась она. И так получилось, что разделилась и моя собственная семья. Родной брат и сын остались во Львове. А меня Обстоятельства вынудили выехать с дочкой в Израиль.

«Воля судьбы»… Эти слова я употребляю не мимоходом, не потому что это стабильное и порой удобное выражение, оправдывающее наши действия. Нет. Я осознанно делаю на них акцент. К тайне неожиданных поворотов судьбы я уже пыталась прикоснутьься в своих заметках о земле обетованной. Полистайте книгу. Думаю, не стоит повторяться.

Есть ли родственники за границей? В Израиле чаще задают другие вопросы: «А у вас тут есть родные? А там кто-нибудь остался?» Увы, у нас здесь нет родственников, по крайней мере, близких. Но мы не чувствуем себя безродными или отрезанными ломтями. Для нас мир вдруг сжался, сузился. Мы ощутили, что земной шарик, если не одна большая деревня, то, во всяком случае, не так уж велик, как казалось раньше. Стоит, к примеру, вытащить из кармана небольшую металлическую коробочку, нажать на несколько кнопок, и ты уже слышишь родной голос, доносящийся с другого континента. Интернет, видеосвязь — чудеса нынешнего века.

И все же эмиграция — это не фунт изюма. Надо переболеть, перестрадать, пока приживешься на новой почве. Об этом образно, по-своему рассказал мой уже американский брат Иосиф в небольшой трогательной зарисовке. Он писал под настроение стихи, прозу и даже публиковался в русскоязычной американской прессе. Вот почитайте.

ПОДОРОЖНИК

Кустик подорожника сильным ночным дождем вымыло из газона и вынесло с потоком воды на мостовую. Помятый, истерзанный, он лежал под самым тротуаром, корни его были едва прикрыты влажным песком. Он, конечно же, был обречен на гибель под жарким калифорнийским солнцем или при первой же уборке улицы. Мне стало его жаль. Я вспомнил, что в босоногом негородском своем детстве мы прикладывали листик подорожника к сбитым пальцам ног или к порезам, и раны быстро затягивались. А кроме того, подорожник такой же иммигрант, как и мы. Еще с первыми поселенцами из Старого Света его семена были, видимо, случайно завезены в Америку.

Я подобрал подорожник и на следующий день высадил его в садике возле небольшого уютного дома, недавно обретенного моими детьми. Первое время он болел. Когда сильно грело солнце, листья его вяли и, казалось, что растение уже не оживет. Но постепенно листья стали крупными и упругими. Подорожник выбросил три стрелы, усеянные светлокоричневыми зернами, серьезно вознамерился освоить новое для него пространство. Мы всей семьей поражаемся его жизнестойкости. Он — добрый для нас пример, наш коллега по иммигрантской судьбе, наш земляк и старый друг — подорожник.

На свою эмигрантскую судьбу мои американские родственники не жалуются. У стариков, пусть не богатая, но вполне обеспеченная жизнь.
— Халявщики мы, — шутят они. — Не работали в этой стране, ничего для нее не сделали, а она нас содержит — и пособие дает, и социальное жилье, и медицину.

Для молодых халява не проходит. Им надо вкалывать и еще раз вкалывать. Зато уровень жизни несопоставим с прежним, да и с нынешним на бывшей родине. Главное, что у детей есть возможность построить достойное будущее. Собственно, ради детей и кинулись за моря-океаны мои родственники. Возможно, были и другие причины. Не секрет, что к евреям относились, мягко говоря, предвзято.

У нас с Леной другая история. Мы тоже не сетуем. Напротив, мы благодарны судьбе за столь крутой, неожиданный поворот, которым стал спасательным кругом. Об этом мною было уже много сказано.

При расставании обычно предпочитают говорить не «прощайте», а «до свидания» или «до скорого»… Дескать, если «прощайте», значит, разлука навсегда. Когда мои родственники одни за другим эмигрировали из СССР, о свидании скором или не скором мы могли только мечтать. Так мечтала моя мама свидеться когда-нибудь со своей сестрой Фаней. Еще в 1922 году Фаня оказалась в Америке. Произошло это так.

20-е годы. В советской стране разруха, голод, разгул бандитизма. Мой дедушка Исаак отправился на заработки. Возвращаясь домой, он наткнулся на какую-то банду. Его сильно избивали, заставляли прыгать через костер. Вырвавшись из рук бандитов, он едва добрался до дома. Вскоре от страшных побоев он умер. Семья осталась без кормильца. На руках у бабушки Песи, беспомощной и слабой, четыре дочери. Старшая Броня немного зарабатывала шитьем. Двух младших Тасю и мою маму — Маню, отправили в Минский детский дом. Фаню решила увести в Америку бабушкина сестра Рива. Там у нее жил муж. Он уехал в Штаты еще до первой мировой войны. Рива с годовалым ребенком осталась в Белоруссии. Планировали, что она приедет позже, когда муж обоснуется на новом месте. А тут война. Лишь в 1922 году появилась возможность соединиться с мужем.
— Заберу и Фаню с собой. Вам легче будет. Даст Бог, у нее судьба хорошо сложится.
Под видом своей дочери она увезла Фаню, сменив ее фамилию с Голод на Урецкую и уменьшив в документах ее возраст.
У Фани, действительно, судьба сложилась неплохо. Она вышла замуж, родила сына и дочь. Потом те родили своих детей. Так у нас образовалось много родственников за границей. Разумеется, я об этом особо не распространялась. Да я и в глаза не видела этих родственников. Мама же все время переписывалась с Фаней. Я помню эти письма. Помню иностранные конверты, заграничные марки. Помню цветные фотографии. Для нас они были диковинкой. Наши фото делали тогда только черно-белыми или на коричневом фоне.
— Смотри: это твоя тетя Фаня, — объясняла мама. — А это твой двоюродный брат Ирвинг, а это сестричка Глория.
Я глядела на снимки с любопытством, не более. Американские родственники обычно фотографировались на фоне своего дома или своих машин.
— У-у, буржуи проклятые, капиталисты загнивающие, не то, что мы — голозадые пролетарии, — смеялся мой брат Феликс.
— Ты давай потише, полегче с комментариями, — урезонивала я Феликса. Удивительно, что моя мама, убежденная коммунистка, почему-то не боялась этой связи с капиталистической страной, «оплотом международного империализма».
— А что я плохого делаю? Я не со страной связываюсь, а со своей сестрой единокровной. Разве это преступление?

Наивный человек. Впрочем, терять ей особо было нечего. За переписку с заграницей уже не сажали. А с «руководящей» должности зампредседателя швейной артели ее уже сняли во время известного дела врачей — «отравителей товарища Сталина». Впрочем, все равно мама рисковала. Переписывались сестры на языке идиш. Его грамматику они изучали в еврейской школе местечка Птичь, что в Белоруссии. Но однажды ей пришло письмо на английском. Сын Фани Ирвинг сообщал, что 28 августа 1974 года его мамы не стало. Сестры так и не свиделись, хоть очень мечтали об этом. Нынче, слава Богу, времена другие. Теперь при расставании можно уверенно говорить: «до скорого свидания». Свидание, пусть и не скорое, вполне возможно.

Живя в Израиле, мы с радостью принимали гостей из Америки, из Львова. Сегодня это явление вполне нормальное, обычное. Но нам, бывшим советским, оно кажется чем-то особенным. Столько лет нас держали взаперти, что наше сознание с трудом выкарабкивается из прежнего образа мысли, прежнего восприятия жизни. Молодым это, наверное, трудно понять. Но хотелось бы, чтобы они знали об этом и ценили то, что имеют и чего не ценят.

В 2007 году мы с Леной отважились сами мотануть в Америку. Уж очень нам хотелось побывать в этой стране. Тем более, что у меня там родился внук. Так вышло, что моя невестка Виктория, будучи В Лос-Анжелесе в гостях у мамы, решила рожать именно там. Так что еще один маленький родственничек, причем очень близкий, стал американцем.

Посольство США в Израиле дало нам визы на целых десять лет. Значит, десять лет мы можем кататься туда и обратно сколько угодно. Фантастика! Да, раньше я это так бы и воспринимала.

Мы не могли надышаться атмосферой родства, теплоты, радушия, которой окружили нас родственники. Мы повидали почти всех близких. Не буду перечислять — их много, и каждый дорог моему сердцу. Скажу лишь о своей сестре — подруге детства Вале, с которой мы не могли наговориться. С Мусей мы доводили до ума ее вторую книгу. О Мусиных книгах я расскажу потом, отдельно. Нас разместили в роскошном доме племянницы Брони и ее мужа Семена Бурлаковского. Из окон дома открывалась сказочная панорама города Сан-Диего. Нас приглашали из дома в дом на семейные трапезы, показывали город, устраивали застолья в ресторанах. Словом, нам подарили праздник — праздник души. Спасибо, спасибо и еще раз спасибо всем, родные мои!

К сожалению, появились на американской земле родные могилы. Не стало Саши, Иосифа, Мусиного мужа Миши. Ушел из жизни троюродный брат Борис Куперман — ученый с мировым именем. Но подростает новое поколение. Так уж повелось в этой жизни: одни уходят, другие приходят…

Обогретые, напоенные добром и радушием, возвращались мы в Израиль. Из ночи мы попадали в ночь, перескакивая часовые пояса. Я впилась взглядом в экран, вмонтированный в спинку сидящего впереди пассажира. Показывали фильмы, мультики, концерты. Меня больше интересовала карта перемещения нашего самолета. То крупным, то общим планом показывали, как движется наш лайнер. Вот он минул Северную Америку, пересек Гренландию, приближается к Великобритании… Да, земной шарик не так уж велик, — в который раз делаю для себя это открытие. По разным странам судьба разбросала моих родственников. Хорошо это или плохо — не знаю. Но это факт. Через одиннадцать часов лета мы приземлились в Париже. Здесь предстоит пересадка на Тель-Авив. Мы решили скоротать свободное время в кафе. Вдруг услышали русскую речь.
— Можно присоседиться, спросила я у сидящих за столом двух симпатичных женщин.
— Добро пожаловать, — улыбнулись они.
Познакомились. Одна из них — киевлянка — дизайнер по профессии. Прилетела в Париж отметить свое 40-летие. Такой подарок она сама себе сделала. Другая — из Донецка. Во Франции работает ее муж. И они назначили в Париже свидание.
— Ни фига себе, — скажу я потом дочке. — Вот так запросто катаются за кордон, когда вздумается. Лена отнеслась к этому весьма спокойно:
— Чего удивляться, так должно быть.

И все-таки я удивлялась. Мой визит в Америку казался мне сном. А эти модные украинские красавицы в парижском кафе казались персонажами какого-то фильма. Да, моему сознанию и в самом деле, трудно выкарабкиваться из былого измерения.

В сентябре 2009 года из Львова в Израиль приехал мой троюродный брат Марк Штаркер. Приехал просто так погостить. Марку уже перевалило за семьдесят. За границу он выбрался первый раз в жизни. Выходит, не так уж запросто украинский пенсионер может позволить себе прокатиться за кордон. Без спонсора тут не обойтись.

В записной книжке Марка значился целый список родственников он планировал встретиться с ними. Читаю имена, фамилии… «А это кто? А кто это? Кем они тебе приходятся? А мне?» Марк терпеливо растолковывал «ху ис ху»», удивляясь моему неведению. А я, в свою очередь, удивлялась ему. Надо же, казалось бы, не такие уж близкие эти родственники, даже, можно сказать, седьмая вода на киселе, а Марк их всех знает, ко всем интерес проявляет.
Такое вот у него чувство родства.
— Да что я тебе все толкую, — сказал Марк, — возьми альбом, который Лева Куперман составил, и все станет ясно, как на ладошке. В самом деле, как же я не подумала про Левин альбом! Должна вам сказать, альбом этот — нечто необыкновенное. Хорошо, если бы подобное было в каждой семье. Лева Куперман — человек архи организованный, составил подробную схему нашей родословной, схему разных генеалогических ветвей. Под каждым именем — даты жизни, место нынешнего проживания. После тщательно вычерченных графиков — фотоснимки разных времен. Вначале, как положено, вступительное слово, потом комментарии на русском и английском языках. Все это размножено самиздатовским способом, переплетено. Альбомы разосланы всем, всем родственникам, живущим в разных странах. Труд колоссальный. Наверное, его сподвигло на такой труд глубокое чувство родства, которого нам порой так не хватает. Согласитесь, не всем оно свойственно.

Левы Купермана уже нет среди нас. Его потрясающие альбомы, в которые вложено много кропотливого труда по восстановлению родословной, — достойный памятник ему.

Чувство родства… Оно согревало предыдущие поколения, помогало выжить. Возможно, в наши дни при нынешнем сумасшедшем жизненном темпе при разбросанности родственников по всему миру это чувство ослабевает, стирается. Хотя, в подсознании оно всегда остается. Не знаю, как это объяснить, но в последнее время у многих чувство родства всплывает из подсознания и они начинают поиски своих корней. Я слышала о случаях, когда потомки родственников из разных стран никогда не видевшие друг друга, с разной ментальностью, устраивают свои семейные съезды, слеты. Конечно. Не так просто организовать такие всемирные фамильные форумы. Но идея, по-моему, достойна внимания. Ведь наш земной шарик, в самом деле, не так уж велик.

<— Психотерапия